Он вынул нож и двумя страшными ударами пробил в ее борту дыру дюймов десять в диаметре.
— Правильно, Джон, — согласился Гвари. Крокодилы должны плавать, а не кататься в лодке.
Он поднял голову, посмотрел на густой зеленый шатер, закрывающий небо, и длинно втянул ноздрями густой влажный воздух. Ни слова не говоря, он выбрал направление и уверенно зашлепал по воде. Рэмбо пошел за ним в затылок. Ярдов через пятьдесят вода ушла из-под ног, и они ступили на упругий ковер слежавшихся листьев. Но, к сожалению, ковер этот оказался длиною не более ста шагов, и за кромкой его встала глухая стена зарослей и перепутанных лиан.
Гвари взял у Рэмбо нож и стал резать и рубить им проход. Скоро рубашка его, не успевшая подсохнуть, почернела от пота. Здесь было, пожалуй, не больше тридцати градусов по Цельсию, но когда Гвари, наконец, прорубил, прорезал, прогрыз узкий проход и вышел на чистое место, его словно вынули из реки.
Через двадцать-тридцать шагов тесак перед новой стеной зарослей взял Рэмбо. Ему казалось, что Гвари недостаточно ловок и силен, и он покажет ему теперь, как нужно работать ножом. И он с яростью врубился в эту ненавистную зеленую массу. Но она не сопротивлялась и была податлива, и скоро Рэмбо увяз в ней, не продвинувшись ни на шаг. Пот лил с него ручьями, все тело щипало и чесалось, а мокрая рубашка стала стеснять малейшее движение. И тоща Рэмбо умерил свой пыл. Он понял, что его не хватит надолго, если он будет выкладываться, надеясь лишь на крепость своих мышц, и что весь лес тесаком не вырубишь. И он стал рубить и подрезать лишь те ветки и лианы, которые мешали проходу. Через три-четыре минуты он прорубил заросли и оглянулся на Гвари, явно ожидая одобрения. И Гвари не стал ломаться.
— Молодец, Джон, — сказал он. — Если мы так будем идти и ничего не случится, то мы когда-нибудь выйдем к Линди.
Рэмбо так посмотрел на Гвари, что тот поспешил взять у него нож и пошел крушить очередную преграду.
Часа через два они наткнулись на тропу и, исследовав ее, Гвари предположил, что она может идти в сторону Линди, где возможно, стоит крааль какого-нибудь местного племени.
— Ну, а если она окажется нам не по пути, — решил Гвари, — мы ведь всегда можем оставить ее.
— Будем идти, пока она нам по пути, — согласился Рэмбо.
И в этот момент Гвари сбил его с ног и упал рядом. Низко над ними свистнула стрела и ткнулась в ствол дерева. Рэмбо дал знак Гвари отползти, а сам быстро продвинулся вперед.
— Кто вы? — спросили из-за деревьев на языке лингала. Гвари подумал и тоже спросил:
— А вы кто?
Вместо ответа над Гвари свистнула вторая стрела и ушла в заросли.
— Что вам здесь нужно? — спросил невидимый стрелок.
Гвари услышал шорох травы и быстро отполз с тропы за дерево, в котором торчала стрела.
— Мы идем своей дорогой, — крикнул он. — Что вы от нас хотите?
— Твою печень! — Пит!
Треснули ветки кустарника, и Гвари бросился на зов Рэмбо.
Вторые сутки лучи солнца не могли пробиться сквозь плотные пепельно-серые облака, нависшие над Луалабой. Мьонге посмотрел на тоскливую, словно застывшую реку и спустился к дороге, ведущей в крааль панамолей. Он прошел мимо бамбуковых зарослей, скрывающих дом Шаве с севера, и вскоре вышел к тому месту, где как говорили, был убит людьми-крокодилами Макиуда. С тех пор прошло всего четыре дня, но все здесь уже поросло буйной травой, мелким кустарником, и теперь не найти никакой приметы, которая напоминала бы об этой страшной истории.
Мьонге не ходил смотреть на мертвого Макиуду. Он вообще боялся всего, что напоминало о смерти. А всякое ритуальное убийство воскрешало в его памяти кровавую картину, которую он видел много лет назад с берега Луалабы. Когда он вспоминал об этом, ему казалось, что Великий Ньямбе поражает его безумием, — он словно погружался в глубину душного ночного леса и переставал чувствовать свое тело. Чтобы выйти из этого состояния, он пытался представить себе отца и мать живыми, поющими или танцующими, но это ему почти никогда не удавалось: Мьонге запомнил их на всю жизнь в кроваво-пенистых водах реки. И он знал, что теперь до конца дней своих в него вселился ужас — неистребимый ужас перед нгандо-покровителем, способным перевоплощаться в человека, чтобы карать тех, кто стал забывать обычаи предков.
Покровитель возьмет его тело, и Мьонге сразу же освободится от ужаса. Но ему не хотелось, чтобы он взял и тело жреца панамолей: ганга был человеком, который заменил ему отца и мать. Для Шаве Мьонга всегда оставался зомби — ожившим мертвецом, для ганги он был сыном, никогда не умиравшим и не изменявшим свое тело. Ганга не смел бы обмануть покровителя по своей воле. Его мог заставить это сделать только колдун. Значит, Шаве вложил в сердце ганги страх, и он, Мьонге, должен теперь освободить его от этого страха. И тогда они вместе принесут покровителю достойную жертву и отведут от себя его справедливый гнев.
Хижины в краале стояли по кругу, обнесенному плетеной изгородью. Мьонге прошел к хижине ганги и остановился у входа так, чтобы заслонить свет, проникающий внутрь. Так он делал всегда, и ганга всегда узнавал, кто приходил к нему.
— Это ты, Мьонге? — донесся до него слабый старческий голос. — Заходи, ты пришел вовремя.
Мьонге вошел в хижину и присел перед гангой на корточки. Ганга лежал на нескольких толстых циновках под двумя одеялами. Взгляд его, устремленный вверх, был мутный и не выражал ничего, кроме собственной жизни. Мьонге молча ждал, когда ганга заговорит первым. Только теперь, всматриваясь в его лицо, лишенное ритуальных красок и освещенное тусклым светом серого дня, Мьонге увидел, как стар и немощен ганга. Он был, пожалуй, самым старым человеком в краале и, наверное, многих помнил, когда они еще только родились. Ганга многое помнил и о многом знал, что другие успели забыть, а познать так и не сподобились. Поэтому ганге и дозволено вот уже почти два десятка лет призывать мокиссо и просить их за людей.
Наконец ганга повернул голову, увидел Мьонге, и в глазах его появилось осмысленное выражение, как бывает, когда человек видит человека.
— Ты вовремя пришел, Мьонге, — повторил он. — Еще немного и ты не застал бы меня.
— Ты собирался уходить? — спросил Мьонге. — Куда же?
— Откуда не возвращаются. Мьонге промолчал, и ганга спросил:
— Ты сейчас подумал о себе?
— Да, — сказал Мьонге. — И о тебе тоже.
— Что ты хочешь этим сказать?
Мьонге придвинулся ближе к старику и прошептал ему в лицо: Я видел нгандо-покровителя. Он пришел взять мое тело. И твое. И Шаве.
— Я ждал его, — спокойно сказал ганга.
— Но он не возьмет твое тело, — улыбнулся Мьонге. — Тебя околдовал Шаве, а теперь он потерял свою силу: я сказал ему неправду, и он не наказал меня! Ганга, разве ты не чувствуешь, что освободился от страха?
— Откуда ты знаешь о моем страхе? — спросил ганга.
А разве не страх перед колдуном заставил тебя обманывать нгандо-покровителя? Ганга отвернулся от Мьонге и снова стал смотреть вверх.
— Ты знаешь и об этом, — сказал он без всякого выражения, закрыл глаза и замолчал.
Он молчал так долго, что Мьонге, гладя на его неподвижное лицо, испугался.
— Ганга, ты не ушел? — спросил он, боясь дотронуться до него рукой.
— Нет, Мьонге, — сказал, не открывая глаз, ганга, — я думаю. Прежде чем уйти, я должен снять с себя вьюк, который не даст мне подняться в страну облаков. Он слишком тяжел.
— Так оставь его мне, — попросил Мьонге.
— Боюсь, что он придавит тебя, — ганга открыл глаза и покосился, не поворачивая головы, на Мьонге. — И ты все равно готов принять этот груз?
— Говори, ганга.
Старик опять надолго замолчал, но теперь лицо его исказила гримаса боли, и он дышал тяжело и натужно, словно груз, который собирался сбросить, не давал ему освободиться от себя.
— Говори, ганга, говори, — Мьонге уперся руками в циновку, на которой сидел, и нагнулся. — Ты видишь, я уже подставил плечи.
Ганга поднял голову, посмотрел на Мьонге невидящим взглядом и хрипло выкрикнул:
— Шаве не колдун, он понго — кровожадная горилла! А теперь, Мьонге, ты можешь убить меня, как я убил твою мать и твоего отца, — ганга опустил голову на циновку и закрыл глаза.
Мьонге медленно поднялся и долго всматривался в изборожденное глубокими морщинами лицо старика. Оно было спокойным и даже умиротворенным. И Мьонге подумал, что ослышался или не так понял гангу. Но потом догадался, что это и был тот груз, от которого он освободился. И теперь этот груз придавил Мьонге, и он почувствовал всю его непомерную тяжесть.
В хижине резко потемнело, и вдруг яркая вспышка молнии разорвала мрак и с жутким раскатистым треском ударил гром. Потоки воды обрушились на крышу, будто тугие струи водопада. Грохот воды и грома, беспрерывное сверканье молний, треск поверженных деревьев в лесу не заставили гангу даже пошевелиться. В свете молний, освещавших хижину, лицо ганги напоминало синюю ритуальную маску.
