- Да что ты заладил – то нельзя, это нельзя! – раздраженно прохрипел Сербин. Ему становилось все хуже и хуже. – Раз везти нельзя, оперируй здесь!
- Но как же… - доктор все никак не мог принять решение. – Нужна операционная, нужен обученный медперсонал…
- А твой фельдшер на что? Он у тебя не обученный, что ль? – Сербин злился, боясь впасть в беспамятство.
- Товарищ командир, - голос доктора дрожал. – Ну, не делаются такие сложные операции в таких безобразных условиях.
- Хорошо, - уже спокойней сказал Сербин. – Ты уверен, что довезешь меня живым до Термеза?
- Да как же я могу быть уверен? – доктор в недоумении развел руками и распахнул глаза так, что выпало и повисло на шнурке пенсне. – Ведь, если у вас открылось внутреннее кровотечение, да если еще легкое пробито, то…, тогда…. - доктор запнулся и замолчал, прекрасно понимая, что будет тогда.
- Тогда – смерть! – подвел итог Сербин. – Короче, так, доктор. Давай готовься и режь.
- Да ведь у нас и положить-то вас не на что! – не сдавался доктор. – И накрыть вас нужно на время операции чем-то!
- Положить командира есть на что, - вмешался в разговор Фаддей. – У меня два чехла для орудий совершенно новые – в зарядном ящике лежат. И простыни выстиранные, чистые - из госпиталя взяли перед походом для чистки орудий. Они прохудившиеся уже маленько, но, думаю, накрыть командира сгодятся? А от солнца сейчас тент натянем, а можно и палатку разбить.
- Ставьте палатку, - махнул рукой, сдаваясь, доктор. – Будем оперировать.
Палатку поставили в мгновенье ока. На составленные в виде стола снарядные ящики уложили брезент чехлов для орудий, накрыв его простынями, и на них бережно положили командира. Доктор и фельдшер яростно протирали руки спиртом.
Надев халат и белый колпак, доктор преобразился. Теперь вся его грузная фигура излучала спокойствие и уверенность.
- Попрошу всех выйти из операционной, - безапелляционным тоном произнес он и, обернувшись к фельдшеру, - Вводите раненому морфий. Начнем, пожалуй.
Как только красноармейцы покинули палатку, доктор вдруг воздел глаза к небу и зачастил:
- Отче наш! Иже еси на небеси, да святится имя твое, да прииде царствие твое….
Дочитав молитву и осенив себя крестным знамением, доктор твердым голосом произнес: «Скальпель!», и протянул руку за инструментом.
Операция затягивалась. Уже два часа бойцы слонялись под палящими лучами немилосердного азиатского солнца, а доктор все не выходил. Так, в томительном ожидании прошел еще час, и, наконец, полог платки распахнулся, и доктор вышел на солнцепек, на ходу сдирая с себя насквозь пропотевший халат.
- Ну что, доктор? – кинулись к нему со всех сторон бойцы.
- А не свернете ли вы мне, братцы, цигарку? – вместо ответа промолвил доктор усталым голосом. – Вот не курил я всю свою жизнь, а сейчас, страсть как закурить хочется….
Тут же десяток рук потянулся к доктору, дымя ароматным трофейным турецким табаком, домашним самосадом и афганским чарсом. Доктор наугад взял из чьих-то рук цигарку и, глубоко втянув дым, закашлялся….
Доктор не сел – упал на кем-то услужливо подставленный снарядный ящик, отбросив в сторону окровавленный халат и перчатки.
- О-о, как пробрало, - выкашливая дым и отирая выступившие слезы, сказал доктор. – Хорош табачок!
- Ну, давай, не томи, Иван Викентьич, - грозно щуря глаза, произнес комиссар полка Глазьев.
- Извлек, извлек пульку-то, - все еще прокашливаясь, сказал доктор. – Крепко засела, подлая, в кости лопаточной. Пришлось изнутри тащить, рискуя внутренние органы повредить. Но Бог миловал. Кровотечения тоже удалось избежать. Но! – доктор предостерегающе поднял руку с зажатой в ней цигаркой. – Транспортировать командира нельзя еще два-три дня!
Глазьев тут же собрал командиров рот и команд и стали решать, что делать дальше. Держать полк в этих развалинах не было никакой возможности – ни корма для коней, ни провианта для бойцов на эти трое суток не запасали.
Решили оставить в крепости «Летучую» роту, повозку и тачанку, чтоб везти раненого Сербина с доктором в Термез по истечении трех суток, необходимых для того, чтобы миновал опасный для его жизни период.
Остальным подразделениям полка решено было двигаться в Термез рано поутру.
Солнце уже клонилось к горизонту, и Глазьев, расставив посты и выслав разведку в барханы, зашел в палатку.
Сербин лежал на «операционном» столе лицом вниз и спал, тяжело дыша. Его лоб был покрыт мелким бисером пота, а грудь и спина крест-накрест перетянуты белизной бинтов. Глазьев взял со стоящего рядом ящика с перевязочными материалами марлевую салфетку и промокнул пот со лба раненого.
Фельдшер Трофим, обессиленный операцией и нервным напряжением, спал тут же, сидя на неудобном походном стуле, уронив голову на грудь. У него не хватило сил даже выйти из палатки и снять мокрый от пота халат.
Глазьев пожал безжизненную кисть командира и, перекрестив спину Сербина, тихонько вышел из палатки…
Ночь была безветренная и светлая, подсвеченная миллиардами звезд южного неба и полным щербатым диском Луны. Глазьев прикурил папиросу и пошел вдоль коновязи, пряча огонек в кулак. Усталые кони изредка всхрапывали, завидев его, и комиссар подумал, что завтрашний переход будет не менее тяжелым…
Где-то далеко в ночи завыл шакал. Ему вторил еще один. И скоро вся пустыня вокруг крепостных развалин огласилась жутким шакальим воем.
Кони забеспокоились, прядая ушами, перебирая копытами…
- Напировались сегодня, зверье поганое, - пробурчал кто-то из бойцов, спавших тут же у коновязи. – Празднуют теперя. Песни поют.
- Спи, братишка, спи, – тихо сказал Глазьев. – Завтра не мене тяжкий день будет. Небо-то, ишь, как вызвездило! Жарко будет!
Он присел на орудийный лафет, ожидая разведчиков и похоронную команду.
Скоро вернулась похоронная команда. Старший передал Глазьеву толстую пачку документов погибших кавалеристов, перетянутую бечевкой.
- Всех нашли? – спросил комиссар.
- Всех, всех, не сумлевайтеся, товарищ комиссар! – ответил старший команды. – Ночь лунная, в песках далеко видать. Орлика нашего – командирского, тож захоронили честь по чести…
- Сколь наших-то? – угрюмо спросил Глазьев, хоть и знал почти точную цифру по донесениям командиров.
- А, пятьдесят два солдатика, товарищ комиссар, - вздохнул старший. – Пятьдесят две русских души ушли в пески эти проклятые…
- В небеса они ушли, не в пески! – перебил его Глазьев, вставая. – Землю нашли или в песок уложили?
- Нашли такыры, товарищ комиссар! – доложил старший. – Копнули глыбоко и в такырах захоронили. Первый дождь пройдет – камень будет! Сохранит тела наших ратников на поле брани усопших…
- Э-эй, Мефодий! – обернулся вдруг Глазьев. – Ты не из этих ли, не из поповских ли? Что-то гладко поешь по-церковному…
- А из энтих, да, чего врать-то? – ответил старший. – Дьяконом пребывать изволил в Святогорском монастыре. Да. Было. Что ж?
- Ничего! – сказал Глазьев, уходя к дувалам, откуда должны были придти разведчики. – Не болтай об этом боле никому! Понял?!
- Понял! Конечно, понял! – ответил Мефодий и, сняв папаху трижды истово перекрестился…
Месяц лечили Сербина в госпитале города Термеза. Месяц боролись врачи за его жизнь, висевшую на волоске. С огромным трудом вывели они раненого из критического состояния, но большего сделать не могли, ибо не было для этого ни опыта, ни возможностей. И потому, как только состояние комполка более-менее стабилизировалось, его отправили для дальнейшего лечения в Москву.
Фрося с детьми была отправлена вместе с ним аэропланом, поскольку Сербин, предчувствуя длительное лечение, категорически настоял на том, чтобы семья была это время вместе с ним.
Столица встретила семью Сербиных неприветливым, набухшим грозовыми тучами небом и холодным ветром. Носилки с раненым запихнули в санитарный «Форд», и машина, стуча раздолбанным мотором и кашляя удушливыми выхлопами газолина, потащилась по московским улицам.
