Осознание того, что его с подчиненными предали, родило в Макарове ярость, ярость перекрыла боль. Он встал с кровати, подошел к железной двери, ударил по ней ногой:
— Эй! Есть кто живой?
Неожиданно за решеткой возникла физиономия молодого боевика:
— Канечно есть. Я есть. Чего надо, капитан?
— Бабу голую с сиськами в твою, ублюдок, голову!
Охранник рассмеялся:
— Э-э, бабу и я хочу. Только нету бабы. А ругаться не надо. Зачем ругаться, если попался? Лучше говори, что хотел. Без шуток. Пить, кушать хочешь?
— Да пошел ты со своей жратвой! Где мои солдаты? Что с ними?
— Этого не знаю!
— Ну да, тебе знать-то нечем!
— Э-э, опять ругаешься. Нехорошо. А еще офицер. Если ничего не надо, уйду я! Можешь орать, сколько хочешь, я уши ватой заложу или музыку включу, ты любишь наши песни?
— В гробу я их видал!
— Тогда не кричи. У тебя все?
— Погоди! Мне нужна аптечка. Боевая аптечка. И хоть брюки какие-нибудь. Или верни форму. Ее-то зачем сняли?
— Не знаю! Аптечку дам, ее разрешили дать, как очнешься. Еще могу лепешку дать, вчерашнюю, но мягкую, воды дать. Чистой, холодной. Одежды у меня нет! А сигареты тебе раньше оставили, на столе.
— Дай аптечку и воду. А лепешку можешь себе в задницу забить, плашмя.
Охранник рассмеялся:
— Хорошо сказал — лепешку в задницу, да еще плашмя. Но больше так не говори. На хлеб так говорить нельзя.
— Неси аптечку и воду, а также передай Гурадзе, что я хочу с ним встретиться. Думаю, он тоже.
— Нет! Командир спит. Утром придет. Говорил.
— А сколько сейчас времени, мои часы ваши воины, видимо, как трофей забрали?
— Не знаю. А времени совсем мало. Еще долго до утра!
— Сколько, мать твою, черт нерусский?
— Два часа. Ровно!
И уже серьезно, без смеха добавил:
— А мать не трогай, офицер. Будешь ругать мать — убью! Несмотря на все приказы Гурадзе. У нас такое не прощается!
— Ладно! Забыли!
— Хорошо! Забыли! Жди немного!
Боль вновь ударила в голову. Но терпеть недолго. Сейчас охранник даст аптечку.
Боевик отсутствовал несколько минут.
Вернулся к двери, открыл решетчатое окно, поставил на металлическую подставку ковш с водой, пиалу, оранжевого цвета коробочку. Тут же закрыл решетку:
— Это все, что ты просил. Больше не беспокой меня.
— А если я разобью пиалу и осколками порежу себе вены? Думаю, Алхваз не простит тебе моей смерти.
Охранник вздохнул:
— Если ты захочешь умереть, то убьешь себя даже сигаретой. Но зачем спешить умирать? Смерть, наступит время, сама найдет нас.
— Ладно, проваливай, философ.
Физиономия охранника исчезла. Макаров перенес кувшин с пиалой на стол. Присел на кровать, раскрыл боевую аптечку, извлек капсулу с обезболивающим средством. Он бы мог вколоть себе и промедол, после чего впал бы в некоторую прострацию, на какой-то период спрятавшись от реальности. Только пойдет ли это на пользу? Не пойдет! Отходняк после промедола может вызвать депрессию, и тогда станет хуже, чем было. Проглотив капсулу, Макаров прислонился спиной к прохладной стене. Боль медленно, но верно покидала его. Через пять минут он принял еще одну капсулу — с противорвотным препаратом. Пропала и тошнота. Капитан почувствовал себя здоровым. Присел за стол, выпил чашку чистой и холодной воды, освежившей его. Закурил, жадно затягиваясь. Без перерыва выкурил три сигареты. Отвел душу после длительного воздержания. Вновь прилег на кровать. Начал просчитывать того, кто мог сдать группу банде Гурадзе. Все равно до утра времени, если не врал охранник, было много. И выспался он на сутки вперед под действием усыпляющего газа.
Из анализа выходило, что сдать рейд его группы могли многие офицеры полка. Слишком уж открыто готовилась операция. Но капитан даже в мыслях не допускал, что предателем мог быть командир полка.
Постепенно, устав от мыслей, Макаров задремал.
Очнулся он от скрежета замка открывающейся металлической двери и ослепляющего луча света, направленного ему в лицо. Он рукой прикрыл глаза. Луч переместился к столу, поднялся к потолку и, отражаясь, осветил весь подвал. Привыкнув к свету, Дмитрий увидел сидевшего на табурете бывшего командира ДШБ, а ныне бандита, Алхваза Гурадзе. Рядом с ним, направив на капитана автомат, один боевик, другой, тоже вооруженный, — у двери. Мощный фонарь стоял на столе. Гурадзе взглянул на Макарова:
— Ну, здравствуй, что ли, капитан? Вот и свиделись.
Макаров ответил:
— Признаюсь, я не особо рад подобной встрече. Представлял ее раньше иной. Но предупреждаю сразу, майор, ты ни слова не вытянешь из меня, пока не сообщишь, что с моими солдатами и какая тварь сдала тебе группу.
Гурадзе усмехнулся:
— Узнаю лейтенанта Макарова, спасшего жизнь комбату. Не называй меня майором. Зови просто Алхваз и обращайся на «ты». Те времена, когда ты был моим подчиненным, канули в Лету. Что ж, отвечу на первый твой вопрос. Отвечу и на второй, но позже. Тебя действительно предали, и я ждал твою группу. И не с десятью бойцами, а полноценным отрядом. Подготовил газовую ловушку. Я не хотел убивать твоих солдат, но ты сам обрек их на гибель.
Боль вновь ударила Макарова по вискам. Он поморщился. Это заметил Гурадзе. Он бросил на кровать аптечку.
— Держи! Действие газа прекратится где-то к вечеру. А пока пользуйся лекарством.
Дмитрий проглотил еще одну капсулу с обезболивающим препаратом, сказал:
— Брось и сигареты с зажигалкой!
Гурадзе выполнил просьбу капитана.
Закурив и стряхивая пепел на пол, на что главарь банды не обратил никакого внимания, спросил:
— И каким это образом я обрек своих солдат на гибель?
— Тем, что разделил группу. Не сделай ты этого, все бойцы оказались бы в соседней камере. Но ты поступил иначе. Ответь, почему? Что тебя вспугнуло?
— Отвечу, но сначала скажи, скольких солдат убили твои абреки?
— Семерых! Они умерли сразу. Двое, не считая тебя, живы. Им оказана помощь. Теперь я слушаю ответ на свой вопрос.
— Интуиция подсказала, что в овраге группа, которая идет единым подразделением, может стать легкой добычей для подчиненных такого опытного командира, как Алхваз Гурадзе. Я не забыл совместные рейды по Чечне.
Главарь банды покачал головой:
— Да, было дело. И ты оказался прав. Ты переиграл меня. Вижу, что стал профессионалом высокого уровня. Я и раньше отмечал тебя. Было в тебе что-то такое, чем ты отличался от других.
Макаров прервал Гурадзе:
— Скажи, как погибли мои ребята?
Череп поднялся, прошелся по подвалу, ответил:
— Они все, не попавшие под газ, приняли бой. Кстати, потери моего отряда — девять человек убитыми и шесть ранеными. И это при том, что мы имели полное преимущество. Но спецназ не поднял руки. Отстреливались до последнего патрона. Но, видит бог, я не хотел их убивать.
— Откуда подобный гуманизм у главаря шайки бандитов, пришедшей в Россию не урюк собирать, а убивать, сеять смерть?
— Дело не в гуманизме, Макаров. Дело в том, что вся твоя группа была нужна мне разоруженной, но целой и невредимой!
— Что-то я не понимаю тебя, Алхваз!
— Поймешь! Все поймешь! А сейчас поднимайся, пойдем наверх, в более удобное для серьезного разговора помещение.
Капитан посмотрел на Гурадзе:
— Уверен, что не попытаюсь бежать?
— Не уверен! Только куда тебе, Дима, бежать? К тем, кто сдал тебя? Они встретят! Пулей в лоб или трибуналом над трусом, виновным в гибели боевого подразделения.
— Ты обещал назвать мне имя предателя!
— Я это помню! И назову тех, кто подставил тебя. Я вообще многое поведаю тебе о том, о чем ты даже не догадывался, служа в отдельном полку особого назначения.
— Даже так?
— Да! Так идем?
— Прямо в трусах?
— Одежда ждет тебя в моем кабинете. До него дойдешь и в трусах.
— А где моя форма? Твои доблестные абреки сняли ее с меня, как трофей? Вместе с часами?
Гурадзе отрицательно покачал головой:
— Нет! Мои воины не мародеры. Форму снять приказал я. Вместе с часами!
— Зачем?
— Мы скоро уйдем отсюда. В Гули-Чу прибудет комиссия, разбираться, что произошло с группой спецназа под командованием Макарова. Эта комиссия обнаружит следы кровопролитного боя. Трупы убитых спецназовцев и боевиков. Будет среди них и изувеченный взрывом гранат труп доблестно сражавшегося капитана Макарова, подорвавшего себя, чтобы избежать плена. Труп будет обезображен так, что «Макарова» можно будет опознать лишь по часам да некоторым фрагментам формы. Этого для комиссии вполне достаточно. Тем более что некоторые чины очень заинтересованы, чтобы ты больше никогда не появился в полку. А лучше, чтобы вообще сдох в горах. Но об этом и многом, извини, не особо приятном для тебя — позже, после завтрака. Так идем? Или тебе еще нужно время поразмыслить в этом подвале?
