Андрей Добрынин - Десятиглав, Или Подвиг Беспечности

Некоторое время бандит лежал неподвижно, со страдальческим видом глядя в потолок. Затем по его телу начали пробегать судороги, конечности его стали подергиваться, он принялся корчить страшные рожи и скрежетать зубами. Несколько минут он из последних сил крепился, чтобы не закричать, и лишь сдавленное мычание вырывалось из его сжатых уст. Но вскоре его терпение иссякло, и он заметался по койке с дикими воплями: "Не могу! Не могу, командир! Не надо! А-а-а!" Евгений незаметно включил магнитофон, продолживший с нужного места читать то же произведение, а сам повернулся к нам и объяснил вполголоса: "Это новый способ пытки, разработанный спецслужбами. Там обратили внимание на раздражающее действие современной поэзии — когда человек слышит вроде бы знакомые слова и словосочетания, однако они намеренно скомпонованы автором так, что понимания не наступает. Мозг пытаемого раздражается, однако это раздражение не ведет ни к чему полезному, не создавая ни чувств, ни образов, и потому вскоре приобретает болезненный характер. Иначе говоря, раздражение, выработанное мозгом, обращается не вовне, в сферу эмоций или сознания, а как бы вспять, на сам мозг, на его клетки. Примерно то же происходит, когда голодной собаке суют под нос кусок мяса и тут же его убирают, повторяя это многократно: всякий раз выделяется желудочный сок, который вскоре проест язву в стенках желудка. Поэтому люди, боясь за свое здоровье, просто не читают тех поэтов, которые скрывают за темнотой и непонятностью недостаток дарования. Однако наш клиент, к счастью, лишен возможности выбора…" К этому моменту бандит своим ревом уже окончательно заглушил магнитофон и сделал дальнейшую беседу невозможной. Мы брезгливо смотрели на его корчи и метания. Когда стихотворение кончилось, негодяй с пеной на губах бессильно раскинулся на матрасе, однако магнитофон тут же приступил к другому произведению того же автора:

И так далее. Бандита вновь начало ломать не на шутку. Он орал, с ненавистью глядя на Евгения: "Какое лето?! Какая, на хуй, толпа нулей?! Скажи, командир! Объясни, гад, будь человеком! Я ж помру сейчас!" — "Наличие внешне знакомых, но недоступных пониманию смысловых фигур производит особенно раздражающее и мучительное воздействие на объект, отсюда и эти просьбы, нелепые на первый взгляд, — сухо прокомментировал Евгений, выключил магнитофон и спросил бандита: — Ну, кому еще их заказали?" Мерзавец начал торопливо сыпать именами, кличками и адресами — Евгений еле успел включить магнитофон на запись. "Кто заказчик? Кому и куда ты сообщишь о выполнении заказа?" Бандит молчал, шевеля губами, глаза его бегали по стенам и потолку. "Чего молчишь? Может, Вознесенского хочешь послушать? Или Парщикова? А?" — спросил Евгений вкрадчиво. Бандита словно током подбросило на койке. "Погоди! — завопил он. — Ты что, фашист? Я ж колюсь!" И он назвал имя клеврета сверхпрезидента, которое мы уже слышали при сходных обстоятельствах в городе N. "А ты меня не обманываешь? Доверяй, но проверяй", — рассудительно произнес Евгений и включил магнитофон. <<Иван Жданов, "Орнамент">>,- раздался бесстрастный голос из динамика, и полились стихи:

Во время чтения бандит метался и ревел, клянясь, что сказал правду, но через некоторое время стал стихать. Глаза его сошлись к переносице, и он пролепетал с идиотской ухмылкой: "Не в склад, не в лад…" Затем голова его бессильно мотнулась набок. "Готов", — бесстрастно заметил Евгений. Покосившись на груду книг возле койки, я не нашел в кончине бандита ничего удивительного. На обложках красовались имена Сен-Жон Перса, Шимборской, Тракля, Евгения Рейна, Бенна, Мандельштама и Октавио Паса. Бандиту за ночь и впрямь досталось, однако следовало признать, что мерзавец получил по заслугам. К тому же мы выяснили все, что нам требовалось.

Приехав домой, я немедленно набрал секретный прямой номер сверхпрезидента. Покуда в трубке длились гудки, я с отвращением прислушивался свободным ухом к безотрадным звукам пустой квартиры — тиканью часов, карканью ворон, долетавшему со двора, еле слышным всхлипам воды в ванной… Все они напоминали мне об отсутствующей любимой и о том, что постепенно она все больше отдаляется от меня. Затем я услышал в трубке знакомый голос, полный самоуверенности и животного оптимизма. Этих свойств голос моего дражайшего тестя не утратил и после того, как я сообщил о совершенных на нас за последние дни покушениях. "Какой ужас, — выслушав меня, благодушно отозвался тесть. — Но я тут ни при чем. Ты же знаешь, что я прежде всего деловой человек…" — "Все зависит от того, как понимать деловитость, — возразил я едко. — Как будто я не знаю, что бандитов вы тоже числите в рядах вашего родного класса. Одним словом, предлагаю вам не юлить", — и я выложил сверхпрезиденту все те сведения, которые нам удалось выжать из пленных бандитов. "Как видите, нам все известно, — заключил я. — Поэтому гораздо разумнее было бы поговорить начистоту. Если у вас есть ко мне претензии, выскажите их, и, возможно, не придется применять ваши чикагские методы. Впрочем, я понимаю, что эти методы милы сердцу каждого делового человека", — не удержался я напоследок от укола. "Напрасно вы так думаете, — обиделся сверхпрезидент. — Я не люблю насилия, но у меня есть обязательства, я тоже часть системы… Короче, ждите меня дома, я сейчас приеду".

Через неправдоподобно короткое время раздался звонок в дверь. Я невольно подумал о том, что мой тесть и Евгений чем-то схожи — прежде всего не бьющим в глаза, но все же сверхъестественным могуществом и вытекающей из этого дара абсолютной уверенностью в себе. Едва я отворил дверь, как в квартиру ворвались несколько верзил в черных костюмах и при галстуках, молниеносно обежали всю квартиру, словно свирепые муравьи-бойцы, и столь же молниеносно исчезли. Сверхпрезидент вошел в квартиру один — он прекрасно понимал, что может не опасаться подвоха с моей стороны. Меня в очередной раз поразил контраст между заурядностью его облика и тем положением, которое он занимал. Мы уселись у кофейного столика эпохи Людовика ХIV и некоторое время молчали. Сверхпрезидент был явно смущен: он покашливал, отдувался, принимался чесать себе глаз, — словом, поведение его также отличалось заурядностью. "Вам будто бы не по себе, папаша, — съязвил я. — Мне-то казалось, что злодея вашего калибра ничем уже не смутишь. Надо же, устраивать кровавые разборки в лоне собственной семьи!" — "Почему это я злодей? — ощетинился сверхпрезидент. — Вы сами злодей, вы пытались лишить меня любимого существа — моей дочери…" — "Да Бог с вами, что вы такое говорите, — удивился я. — Разве я мешал вам общаться с Анной?" — "Нет, но вы внушили ей свои нелепые понятия о жизни и едва не сделали ее несчастной", — нахально заявил мой тесть. "Никогда не замечал, чтобы у нее в моем обществе был несчастный вид, — возразил я. — Оно и понятно: это общество она выбрала сама. Впрочем, подозреваю, что ваши наскоки на меня носят скорее идеологический характер. Вам просто не по нраву мои, как вы выражаетесь, понятия. Да, я не скрываю: я никогда не приму вашего культа стяжательства, вашей бездуховности, вашей жестокости, вашего социального дарвинизма. Но разве можно из-за несовпадения во взглядах убивать человека, да еще не совсем вам чужого? Где же ваш пресловутый либерализм?" — "Не скрою, это решение далось мне нелегко, — сухо ответил сверхпрезидент. — Однако на мне лежит огромная социальная ответственность, и потому я обязан, когда того требуют интересы вверенного мне общества, переступать через свои чувства". — "Интересы буржуазного общества", — ядовито ввернул я. "А где вы видите другое?" — парировал мой собеседник. "Ну хорошо, — попробовал я зайти с другой стороны, — почему же вы не сопротивлялись нашему с Анной браку? Стали бы мне мешать, глядишь, я бы и отступился…" — "Зато Анна не отступилась бы, — с отеческой гордостью в голосе возразил сверхпрезидент. — Она все равно настояла бы на своем, и я решил не противиться, чтобы она не наделала еще больших глупостей. Кроме того, я, как вы совершенно верно изволили заметить, либерал, и это не только мое убеждение, но и обязанность. Иначе говоря, я просто по должности обязан везде и во всем проявлять либерализм". — "Хорош либерализм — подсылать бандитов к собственному зятю", — хмыкнул я. "Это для вас они бандиты, а для меня предприниматели. И заметьте, что я вам ничего не запрещал — просто мы оба действовали в соответствии со своим жизненным кредо". В ответ на такую иезуитскую логику мне оставалось только развести руками, однако тут мне на ум пришел неотразимый, как мне показалось, аргумент. "Извините, это вы действовали, — руками бандитов, конечно, — напомнил я. — С моей же стороны никаких враждебных действий не было. А за намерения, убеждения и мнения карать в либеральном обществе не принято". — "Ну, спасибо за одолжение! Уважил, зятек дорогой, — ехидно протянул сверхпрезидент. — Да уж лучше бы вы бомбы взрывали, чем печатать такое…" Он щелкнул пальцами, и по этому знаку из прихожей к нему метнулся прилизанный, как выхухоль, молодой человек в черном костюме и при галстуке, прижимавший к груди стопку книг, журналов и газет. Не поворачивая головы, сверхпрезидент поднял руку, и молодой человек вложил в эту руку одну из моих книг, аккуратно заложенную на нужной странице. Вся эта сцена была проникнута таким холуйским духом, что я не смог сдержать презрительной ухмылки, которой сверхпрезидент, впрочем, не заметил. Он увлекся гневным цитированием наиболее, с его точки зрения, возмутительных мест из моих произведений, открывая заложенную страницу, прочитывая вслух подчеркнутые строки и отбрасывая использованную книгу или иное издание прилизанному молодому человеку, а тот ловил их с ловкостью жонглера. <<Вот, — восклицал сверхпрезидент, — каково: "Буржуй — почти всегда урод…" Или это: "Здесь именуются элитою разбогатевшие уроды…" Или вот: "Буржуа — не социальное положение, буржуа — это диагноз… Социальная биомасса, столь же безмозглая, сколь и вредоносная…" Или это: "Буржуй всегда отыщет повод твою работу не оплачивать…" А рекомендации ваши чего стоят — взрывать богатых, отстреливать из-за угла, топтать сапогами, травить стрихнином и даже жрать их живьем. Скажите спасибо, что в отношении вас я избрал еще довольно гуманные методы по сравнению с теми, которые пропагандируете вы. Вы откровенно покушаетесь на устои того общества, за которое я отвечаю!" — "Минуточку! Простите! Извините! — негодующе замахал я руками. — Не надо передергивать! Во-первых, все эти методы предлагаю не я, а мой лирический герой, за которого поэт, как известно, не отвечает. Во-вторых, если вы призваны судьбой блюсти существующий строй, то почему вы не хотите допустить, что я призван его как можно скорее ниспровергнуть? А это дает мне право на многое. И в-третьих, я свои воззрения все же не воплотил в действие, а значит, неподсуден никакому земному суду. О вас же этого не скажешь — вы развернулись во всю ширь…" — "А по-вашему, я должен был ждать, пока вы мне распропагандируете всех трудовиков?" — огрызнулся сверхпрезидент. "Кого-кого?" — переспросил я. "Трудовиков, — повторил мой тесть смущенно, поняв, что сболтнул лишнее. — Так у нас в руководстве называют тех, кто… Ну как бы это сказать… Работает, но не занимается бизнесом…" — "То есть тех, кто, в отличие от вас, занят созидательной деятельностью и кому вы платите гроши", — язвительно уточнил я. "Большевистская демагогия", — злобно проворчал сверхпрезидент себе под нос, потому что крыть ему было нечем. "И не вам бы говорить о пропаганде, — продолжал между тем я. — Посмотрите на ваши рептильные газеты, на ваше продажное телевидение — они извращают все духовные ценности в угоду идеологии лабазников. Выходит, им можно, а нам нельзя?" — "Да, — кивнул сверхпрезидент. — Им можно, а вам нельзя. Потому что они защищают устои общества, а вы под них подкапываетесь". — "Да кому, кроме вас и вам подобных, нужно ваше вонючее общество?! — вскричал я, выйдя из терпения. — Пропади оно пропадом!" — "Хорошо, пусть так, — совершенно неожиданно согласился мой оппонент. Я воззрился на него с недоумением. "Пусть так, — повторил сверхпрезидент. — В конце концов, что мне до общества? Ведь мы, либералы, должны исповедовать разумный эгоизм. Пока вы в чем-то убедите массы, меня уже не будет на свете. Так что ваши дерзкие высказывания я бы вам простил…" — "Я не нуждаюсь в прощении", — приосанился я. "Ну хорошо, — поморщился сверхпрезидент, — я оставил бы их без внимания. Но ваши высказывания и ваш, простите, скандальный образ жизни вредят мне лично, подрывая мою репутацию. И заметьте, — сверхпрезидент поднял палец, — я не говорю о том, что вы едва не разлучили меня с горячо любимой дочерью — слава Богу, она вроде бы взялась за ум… Заметьте — я не говорю об этом! Однако ваше имя — вед вы же мой зять — связывают с моим именем!" — "Широкая публика о вас и понятия не имеет", — пожал я плечами. "Плевал я на широкую публику, — разгорячился вождь капитала. — Зато серьезные люди очень даже имеют понятие. Звонит тут недавно Дро Нахичеванский, уважаемый человек, у него интересы в алюминиевом бизнесе… Что это за статья, говорит, про твоего зятя в газете "Ехидна"? Почему твой зять не бережет свою репутацию? Это ведь очень уважаемая газета!" Сверхпрезидент взял двумя пальцами газету из рук холуя и бросил ее мне на колени. Я с любопытством просмотрел фотографии: действительно, то был отклик на наш концерт в городе N, выдержанный в крайне ерническом и скабрезном тоне. Разумеется, подобный тон не мог не привести в ярость моего тестя, ибо, как я уже отмечал выше, никто так е заботится о соблюдении приличий, как труженики борделей, а тесть в определенном смысле как раз и являлся управителем гигантского борделя. "А вот еще на ту же тему, — не унимался сверхпрезидент, и на колени мне шлепнулись "Гадюка", "Скунс" и "Скорпена" — также весьма почтенные печатные органы. Я не успевал просматривать даже десятой части корреспонденций — тесть забрасывал меня все новыми и новыми изданиями, от солидных литературных журналов до самых низкопробных таблоидов, и все они считали нужным как-то отреагировать на факт существования трех скромных поэтов в литературе и на сцене. При этом спокойно-благожелательных и рассудительных публикаций были единицы — подавляющее большинство журналистов считали уместным и приличным писать об известных поэтах в панибратском тоне, с огромным апломбом, явно свысока и с поучающими нотками в голосе, сиречь в тексте. Все эти скудоумные сопляки, интеллектуальный багаж которых исчерпывался дюжиной модных книжек, не могли даже приблизиться к пониманию подлинных масштабов явления, о котором брались писать. Иначе разве осмелились бы они усвоить по отношению к нам требовательный, а то и наставительный тон? Гете писал о таких, как они: "Им представляется, будто писатель, создав свое произведение, становится их должником, при этом изрядно поотставшим от того, о чем им мечталось и думалось, хотя оние еще совсем недавно даже понятия не имели, что нечто подобное где-либо существует или может существовать". Впрочем, находилось немало и вовсе безмозглых писак, которые полагали, будто наши произведения и концерты — неплохой повод позубоскалить, и не над какими-то конкретными проявлениями нашей творческой мысли, — такое нашим сочинителям было явно не по разуму, — а над тем, как им виделись наша внешность и наше поведение. Даже на их птичьи мозги производили впечатление глубина и значительность нашей деятельности, но именно эти свойства и казались им нелепыми и смешными. В самом деле, к чему исследовать жизнь, когда нужно зарабатывать деньги? С чем бы мы ни выходили к широкой публике — всему этому журналисты стремились вменить характер скандальности, эпатажа и какой-то извращенности. Придав же нам уродливый вид, они с тем большим успехом принимались над нами потешаться, хотя описанные ими уроды жили только в их больном воображении. Поневоле вспоминаются слова Сомерсета Моэма: "Филистеры, знаете ли, уже давно отвергли костер и дыбу как средство подавления опасных для себя взглядов, они изобрели более смертоносное оружие — издевку". Одним словом, большую часть написанного о нас читать было гадко, вне зависимости от того, хвалили нас писаки или ругали, а потому мне пришлось признать правоту сверхпрезидента, когда тот с пафосом воскликнул: "Вы меня компрометируете! Вы подрываете мой престиж!" — "Но мы ведь не виноваты, если про нас так пишут", — вяло защищался я, сам понимая шаткость этого аргумента. В самом деле, уничтожить собственную славу я не смог бы, даже вздумай я прекратить творческую деятельность; следовательно, журналисты не могли обо мне не писать, а писать достойно они, к сожалению, не умели. Следовательно, пресечь поток порочащих его публикаций сверхпрезидент мог только одним способом — ликвидировав меня физически. Увы, такова была железная логика безумного мира, в котором нам довелось жить. Вдобавок я никогда не смог бы сам отказаться от Анны, и это тоже делало ситуацию тупиковой.