Рембрандт мастерски создал ощущение движения, используя свет и тени, что и сделало картину ярчайшим образцом распределения светотени в стиле барокко, когда-либо виденным Арманом. Если у картины и был недостаток, и Арман охотно признавал его, то это была девушка в белом, слева от Кока. Если отвлечься от символического значения клешни Кловеньера, которая свешивалась у нее с талии, она просто не вписывалась в группу вооруженных мушкетеров. Но даже и она не умаляла величия картины. Он десятки раз видел эту картину в Рейксмюсеум, и каждый раз мушкетеры, полные гордости и достоинства, приводили его в трепет, начиная с высокого статного знаменосца, держащего перед собой зелено-золотой флаг, и заканчивая маленьким, с выразительным лицом барабанщиком в правой части картины. Каждый строго выполнял свою, отведенную ему роль.
Арман перевел взгляд на барабанщика. Что-то его смущало в нем, он ощущал это краешком сознания, но будь он проклят, если он знал, что это такое. Арман взглянул на коричневую дворняжку у ног барабанщика, затем на жестикулирующую фигуру позади него, и снова его глаза вернулись к барабанщику. Наконец он понял, в чем дело. Дело было не в барабанщике, а в барабане. Насколько он помнил, в центре барабана должно было быть черное пятно, на картине оно было красным.
Ван Дехн заметил ужас, появившийся вдруг на лице Армана, но, когда он попытался заговорить с ним, движением руки Арман остановил его. Арман не сводил глаз с пятна. На него навалилась волна сомнений. Неужели все эти годы он ошибался, считая пятно черным.
— Что-нибудь не так? — спросил Ван Дехн, раздраженный затянувшимся молчанием.
— Отвернитесь, — резко сказал Арман.
— Что?
— Встаньте спиной к картине.
Ван Дехн пожал плечами, но отвернулся.
— Какого цвета пятно на барабане? — спросил Арман.
— Послушайте, это же...
— Я спрашиваю, какого оно цвета? — настаивал Арман.
— По-моему, черного, — ответил Ван Дехн, его смятение ушло от внимания Армана.
— Странно, что мы считаем это само собой разумеющимся. Я, к примеру, вырос у моря. К десяти годам я воспринимал его как само собой разумеющуюся данность. Вы работаете среди величайших шедевров мирового искусства и также воспринимаете их как само собой разумеющиеся. Люди могут назвать это кощунством.
Арман снял с полки одну из книг, посмотрел оглавление и открыл нужную страницу.
— Я тоже считал его черным. И мы оба были правы.
Он щелкнул по иллюстрации в книге.
— Но на картине пятно на барабане не черное, а красное!
— Оно не красное, — заявил Ван Дехн, приглядываясь к пятну под разными углами.
— Называйте его малиновым, бордовым, каким хотите, но оно не черное.
На лице Ван Дехна в первый раз проступила тревога, он схватил со стола книгу и тщательно изучил репродукцию. Между тем Арман нашел еще три цветные репродукции картины. На всех пятно в центре барабана было, безусловно, черного цвета.
— Должно же существовать какое-то логическое объяснение, — сказал Ван Дехн, в его голосе слышалось отчаяние. — Быть может, освещение?
В дверь постучали, и вошла официантка с двумя чашками кофе, которые она поставила на стол.
— Если бы дело было в освещении, это отразилось бы на всей картине. Возьмем, например, одежду Кока. Черный цвет на репродукциях совпадает с черным цветом на картине. Нет, дело не в освещении.
Ван Дехн положил книгу на стол, опустился на краешек ближайшего кресла и уставился на ковер. Он был сражен. Когда он поднял голову, его лоб блестел от пота. Он взглянул на кофе на столе.
— У вас нет чего-нибудь... покрепче?
Арман кивнул, выдвинул ящик стола и извлек из него бутылку бурбона и рюмку. Он налил Ван Дехну и уже собирался убирать бутылку, когда решил, что ему тоже следует выпить. Одним глотком осушив рюмку, он стал измерять картину: 141 на 172 дюйма — размеры те же, что и у оригинала. С левой стороны картина была повреждена, это произошло в 1715 году, когда ее перевозили в центральный зал Военного министерства Амстердама. Неудивительно, что у подделки повреждение было в том же месте.
— Арман, что теперь делать? Что, черт возьми, нам теперь делать?
— Для начала не впадать в панику. Я позову Стенхолма. Ее надо убрать отсюда.
Арман позвонил в кабинет Стенхолма, но, не получив ответа, вызвал диспетчера и попросил найти Стенхолма.
Через минуту появился запыхавшийся Стенхолм.
— Диспетчер сказал, что вы срочно хотели меня видеть. Надеюсь, ничего не произошло с... — Он запнулся и взглянул на картину.
— Это подделка! — выпалил Ван Дехн.
Стенхолм недоуменно посмотрел на Армана.
Арман указал на картину.
— Какого цвета пятно в центре барабана?
Стенхолм изучил его, после чего ответил:
— Темно-красное. Может быть, малиновое.
— Может быть, черное?
— Луи, ради Бога, хватит шутить. Ван Дехн говорит правду? Это подделка?
— Пятно черное, доктор Стенхолм? — повторил свой вопрос Арман.
— Нет, определенно нет, — без колебаний ответил Стенхолм.
Арман указал на четыре книги, лежащие у него на столе:
— Посмотри на пятно на этих репродукциях. Оно малиновое или черное?
Внимательно посмотрев каждую репродукцию, Стенхолм медленно провел руками по лицу:
— Господи Иисусе. Как же это могло случиться?
Ван Дехн под взглядами обоих мужчин заерзал в кресле, чувствуя, что от него ждут объяснений:
— Не думаете ли вы, что я к этому причастен?
— Возможность... у вас была.
— Возможность? — гневно оборвал Армана Ван Дехн. — У вас есть доказательства? Вы в состоянии подкрепить свои обвинения? Или вы ищете козла отпущения, чтобы не запятнать ваш драгоценный музей?
— Джентльмены, прошу вас, — твердо сказал Стенхолм и поднял руки, пытаясь снять напряженность. — Это нас ни к чему не приведет. Луи, ты же не детектив. И мы тоже. Пусть этим займутся специалисты. Наша задача не допустить сюда журналистов.
— Что вы собираетесь сказать? — обеспокоенно спросил Ван Дехн.
Стенхолм через стол посмотрел на Армана:
— Насколько безупречна подделка?
— Ван Мегерен[2] не смог бы сделать лучше.
— Стало быть, ты считаешь, что выставить ее, как и планировалось, на всеобщее обозрение вполне безопасно?
— Да, вполне.
— Но ты определил, что это подделка.
— Доктор Стенхолм, за это мне платят жалованье.
— И все-таки, Луи, я боюсь, если ты обнаружил ошибку в этой подделке, то и от других она не скроется.
— Да я с ходу могу указать три причины, почему этого не произойдет. Во-первых, в университете я защищал диссертацию по живописи и знаю ее как свои пять пальцев. Во-вторых, если и наберется во всей стране пять человек, кто разбирается в искусстве Европы, то это очень много. И в-третьих, девяносто процентов людей, которые придут посмотреть на нее, не отличат Хальса[3] от Де Кейзера[4] или Вермера[5] от Рембрандта. Для них это темный лес. А десять процентов настоящих любителей искусства придут сюда не для того, чтобы разоблачать подделку, а для того, чтобы насладиться величайшим произведением всемирно известного художника. Пятно может быть любого цвета, гарантирую вам, что ни у кого не возникнет вопросов.
Стенхолм уставился на картину.
— Я до сих пор не в силах в это поверить. Подделка. Неужели уже не осталось ничего святого?
— Надо отнести ее в зал, и поставьте в известность власти, — нарушил гнетущую тишину Арман.
Стенхолм покорно кивнул головой, порывисто вскочил и вышел из комнаты.
Арман бросил на Ван Дехна презрительный взгляд и по телефону вызвал четверых служащих к себе в кабинет.
Друзья Сабрины Карвер обедали в ресторанах «Четыре времени года», «Лютэс» и «Париолли Романисимо»; пили «Боллинджер RD.», «Родерер кристалл» и «Теттинжер»; покупали одежду в модных магазинах Валентине, Хэлстона и Симса; одевались по последней моде от Картье, Фиоруччи и Клейна. Короче, жили, как живет элитарная молодежь Нью-Йорка.
И никто из них не знал о том, что она вела двойную жизнь. Все думали, что она работает в ООН. Это была прекрасная крыша. Было известно, что ее отец имеет ранг чрезвычайного и полномочного посла США и что в детстве она жила в Вашингтоне, Монреале и Лондоне, а потом училась в Веллеслей-колледже по специальности: романские языки. После окончания колледжа она поступила в Сорбонну и считалась там самой перспективной студенткой среди иностранцев. Однако друзьям не было известно, что после возвращения в Соединенные Штаты ее завербовали в ФБР, убедив, что из нее получится исключительно талантливый агент. На ее решение оказал безусловное влияние отец. Узнав, что кое-кто из сверстников обвиняет ее в том, что она пользуется именем отца, она бросила работу в ООН, а две недели спустя ее зачислили в ЮНАКО. Здесь она работает уже второй год, в свои двадцать восемь лет оставаясь самым молодым оперативником этой организации.
