Глава 2
Где-то в классе шестом начались целенаправленные издевательства надо мною в плане проведения битв двух дурачков. Выбираются чмошники из одного класса, из второго класса, и производится стравливание двух придурков. Два самых слабых и забитых существа на глазах своих одноклассников должны под их веселый и дружный хохот мутузить друг друга, пока эта веселая преуспевающая компания не насытится вкусом их крови, унижения и всепоглощающей ненависти друг к другу.
Первая драка была огромным убийственным шоком. Я должен был ударить в доброе округлое лицо забитого, как и я, Кольки из параллельного класса, своим крепко сжатым кулаком. Разум отказывался верить в то, что я должен был сделать. Мне в глаза смотрел такой же обезумевший Колин взгляд, все еще надеявшийся на мирный исход. Нас толкали друг к другу, когда вдруг Колька, в глупой надежде прекратить издевательства, ударил меня в нос, надеясь, что бесчинствующая вокруг толпа успокоится. Острая боль, абсолютное непонимание происходящего, горькая обида накрыли меня. Я лежал на мокром асфальте, из носа ручьем бежала кровь, а сверху на меня плевали мои одноклассники, считавшие меня опозорившим свой класс…
После Кольки был второй противник, потом третий, четвертый, пятый, а потом я сбился со счета. Меня били все, кому не лень. Я был общепризнанным чмырем и уродцем…
В седьмом классе меня зажали в углу пятиклассники. Трое мальчишек затолкали меня в угол, пытаясь разбить в кровь мое лицо своими острыми кулачками. Я пытался увернуться, как мог, но они доставали меня своими хлесткими, безжалостными ударами.
Защищаясь, я пытался закрыться от безжалостной бойни, до тех пор, пока случайно, обороняясь, не зацепил лицо одного из них своей рукой… Лицо мальчишки вдруг из лица агрессора превратилось в плачущее лицо ребенка, которого обидели. Его друзья испуганно попятились, а меня охватило ощущение того, что я могу представлять для кого-то угрозу.
Свое ощущение я попытался усилить в очередной драке. Отчаявшись от собственной смелости, впервые за всю свою жизнь, я после нескольких ударов не зажался в беззащитный комочек, не попытался вяло оттолкнуть очередного мучителя, а неожиданно для гогочущих зрителей с громким криком и широким замахом ударил своего опешившего соперника в ухо. Тот вздрогнул, поднял руки, чтобы закрыться, а я, в совершенном отчаянии и страхе орал и пытался ударить его еще и еще… Не знаю, чего он испугался больше — моих ударов, воплей, или откровенного безумия, но он вдруг заплакал… Это была моя первая победа.
В восьмом классе я перестал бояться бить. Деваться было некуда. Или должен был получить я, или мой противник. Я научился бить сразу, и со всей силы. Хорошее попадание в нос или в челюсть мгновенно прекращало драку, делая меня победителем. Малейшее проявление жалости, проявившееся в слабом ударе, аукалось злобой и еще большим напором соперника.
За полгода я не проиграл ни одной драки. Однако для всех я оставался забитым и беззащитным существом. Пока однажды все не встало с ног на голову…
В тот холодный декабрьский месяц мне в противники был выбран Серега Таранцев из параллельного класса, считавшийся по негласному рейтингу третьим бойцом в своем классе. Планируемая драка, как обычно, вызвала немалый ажиотаж, потому в школьном дворе собралась огромная толпа школьников.
Мы сшиблись под восторженные крики одноклассников, горячо болеющих за нас. Мы мутузили друг друга, пытаясь сломать, напугать, задавить. Мир сузился до обезумевшего окровавленного лица моего противника и мелькающих в тумане радостных лиц зрителей. Боли не чувствовалось, то, что у меня был разбит нос, я осознал лишь после драки.
Наконец мне удалось провести удачную двоечку, когда первый удар подкинул Тарана на месте, а второй свалил с ног, взорвав окружавшую нас публику громким ревом.
Я находился в возбужденном, боевом состоянии, когда кажется, что дай мне Шварцнеггера, и я порву его на части. Крепкий ободряющий шлепок по моему плечу был однозначно воспринят, как попытку ударить меня. Рефлексы сработали мгновенно. Крепкий хук с разворота заставил пошатнуться Валерку Сальцева, признанного и непререкаемого авторитетного драчуна, самого сильного в школе.
В воздухе повисла мертвая тишина. Я же уже не мог, и не хотел останавливаться. Это был тот, кто все эти году заставлял проходить меня через бесконечные унижения, драки, побои. Я хотел крови, я хотел драки…
Озверевший Валерка попытался ударить меня, я пригнул голову, пропуская удар и, одновременно с подшагом к нему со всей своей ненавистью влепил ему в нос. Самый крутой и драчливый авторитет на глазах у всех превратился в беспомощное, окровавленное существо, зажимающее разбитый нос. Я сбил его с ног, и, не контролируя себя, пошел по кругу, с ненавистью вглядываясь в глаза зрителей.
— Ну! Кто еще хочет? Ты!? — я ткнул в лицо одного из своих обидчиков, и в его глазах увидел только страх, — Или ты!?
Меня боялись. На глазах у всех родился новый школьный авторитет, вдруг вылезший из под забитой и беспомощной личины Шизы…
Вопрос — служить в армии или «косить» от нее — у меня даже не возникал. «Косить» возможно только тем, кому есть что терять. Если ты уродливое слабохарактерное чмо, которое чувствует, что без мамкиной сиськи ему в армии придет «капут», тогда искать предлог, чтобы не идти в армию — надо. Насчет предлога в наше всепродажное время в нашем правовом поле, созданном просиживающими потные задницы родителями-«законотварцами» для своих сопливых деток, даже думать не надо. Хочешь — организуй ему справку, что он — полнейший инвалид. Причем с детства. И причем из-за участия в первой Отечественной… Или энурез. Для политической и олигархической «элиты» классная и необидная отмазка — «голубой». В нашем городском военкомате военком сказал, что всех призывников из «голубых» — пропустит через себя. Что имел в виду этот свирепый подполковник под два метра ростом — никто не понял. Но проверять — добровольцев не нашлось…
Как ни обливали армию грязью, служить мне все-таки понравилось. Потому что именно здесь я почувствовал себя человеком. Нас всех: высоких, красивых, маленьких, умных, придурков и прочих — переодели в одинаковую форму, и оказалось, что все мы выглядим одинаково. Не стало бедных, красивых… Не стало умных, потому что ум в армии не приветствуется. Зато приветствуется сообразительность, развитая моей шизофреничностью, сила воли, закаленная моим образом жизни, и дисциплинированность, воспитанная постоянным насилием воли над моим организмом.
В общем, все, кто на гражданке внешне казались «орлами», оказались слабы духом и быстро превратились в общипанных куриц. А я из забитого уродца превратился в образцового солдата. В армии человек лишен возможности, в трудную минуту спрятаться за родительскими деньгами, должностью, положением. Армия обнажает всю внутреннюю гниль и язвы. Поэтому все маменькины сынки и педики боятся идти служить в армию. А мамочки, трясущиеся над своими недоразвитыми и дебильными внешне и внутренне сынками, объединяются в комитеты солдатских матерей, чтобы укрывать от наказания дезертиров, беглецов, трусов и подонков, которые оказались не способными к самостоятельной жизни.
Я оказался готов к самостоятельной жизни. Страшно и представить, сколько уродов наподобие меня, а то и похлеще, почувствовали себя в армии людьми. Для меня не было тягот и лишений воинской службы. Они остались где-то там, в гражданской жизни. А моя уродливость, подчеркнутая стрижкой под ноль, оказалась мужественностью.
В учебке под Читой, где готовили снайперов, я прошел свои первые армейские университеты. Наши сержанты-старички только пугали будущими проявлениями неуставных отношений, когда мы столкнулись с этим в своем коллективе.
Меня поставили в наряд дневальным по роте вместе с дагестанцем Мусой. Парень он был не плохой, по горски крепко сбитый и мускулистый. Его уважали за не многословие и надежность. Только почему-то за него все должен был делать я. Это мне не понравилось. Как-то не по-человечески. Когда я попытался ему это объяснить, он, вместо того, чтобы понять меня, вдруг превратился в злобное чудовище с горящими черными глазами. Я еле успел увернуться от его крепкого кулака, намеченного мне в лицо. После этого в чудовище превратился я. Он оказался крепким противником. Несколько раз, упав, он все равно поднимался, и продолжал яростно кидаться на меня. Нас с трудом разнял дежурный по роте, в глазах которого я увидел уважение ко мне и жалость.
Почему он жалел меня, я понял поздно ночью, когда после отбоя в расположение роты пришло шесть дагестанцев. Кавказская солидарность сродни кавказскому гостеприимству. Если гостя принимают, то на стол последнее поставят, если бьют, то так, что на теле живого места не оставят…
