Такого шизофреничного спектакля, который разыграло наша Россия в Чечне, нормальному человеку не могло присниться в самом страшном сне. Дудаев посылал Россию подальше, какой-то Временный совет Чечни призывал Россию на роль гаранта соблюдения конституционных прав жителей Чечни, глава вооруженной группировки «Партия справедливости» Лабазанов из Аргуна грозился отрезать Дудаеву голову….
Россия держалась «нейтрально», «изредка» помогая Временному совету деньгами, на которые те покупали у России оружие. Нет, я понимаю, что я — полнейший дурак, но это означало, что любой субъект России или любое лицо вот так в открытую могло покупать у государства танки и оружие? Наши командиры скрипели зубами. Кому-то надо было вооружить Чечню…
Дальше началось прямое и открытое предательство президентом и его личным преданным «Мерседесом» всех военных. 26 ноября 1994 года, в субботу, «оппозиция» Дудаева, почему-то сплошь состоящая из российских военных, на танках начала штурм Грозного. С Кавказа вернулся из командировки наш офицер и рассказывал горькие вести. Танковая колонна шла мимо завода «Красный Молот», прошла мимо «Дома Печати» и подошла к парку, который растянулся от «Дома Печати» до проспекта Ветеранов. «Духи», в основном подростки, выскакивали с РПГ из канализационных люков и с криками «Аллах Акбар», били по танкам сзади. Тех, кто выскакивал из танков, добивали головорезы Дудаева, находившиеся в тот момент в парке. Большая часть танков была захвачена «дудаевцами» вместе с экипажами.
Дудаев потребовал от российского руководства признать факт нападения, иначе он казнит всех российских военнопленных. Сто двадцать человек, из которых шестьдесят восемь офицеров. Ельцин и Грачев решительно заявляли, что они тут ни причем, наших военных там нет, никто и никого туда не посылал. Пусть отвечают те, кто причем. А вот кто это — хрен его знает!?… А что, Россия большая, подумаешь, на сто двадцать человек больше или меньше…
6 декабря группа депутатов Госдумы вывезла из Чечни двух рядовых Кантемировской дивизии, которые заявили, что в Чечню они были откомандированы официально… Грачев развел руками: «За всеми не уследишь, армия не взвод…». Да-а… Вся страна скрипела зубами от позора. Верхи продолжали пьянствовать, играть в волейбол и учиться играть в большой теннис…
В 1995 год Россия вступила по колено в крови. Самый главный алкоголик страны поднимал бокал с шампанским, когда девятнадцатилетние пацаны вместо новогодних подарков получали в грудь свинец. Самый главный алкоголик страны был пятые сутки в запое, а тела мальчишек все валялись вокруг сгоревших танков и БМП…
Правда, 18 января 1995 года Борис все-таки «соизволил» заверить находившуюся в шоке страну: «Я строго контролирую силовые структуры, каждый день знаю обстановку в Чечне, и без меня что-либо серьезного там не происходит…». Вот такие вот дела…
Родина не дала мне ничего. Ни добра, ни тепла, ни сочувствия. Но она была моей Родиной, которую не выбирают. Если бы я родился в Америке, я был бы готов умереть за нее. Но я родился в России, и готов умереть за нее. Не за бухарика — главу государства, не за предателя — министра обороны, не в благодарность за свое «счастливое» детство. А просто — за Родину. В январе мною был написан рапорт на откомандирование меня в Чечню.
Первый рапорт майор Прощенков порвал, грубо и откровенно отматерив меня. За второй рапорт, поданный на следующий день — посадил на губу. Пока я сидел на губе, пришел приказ на отправку команды снайперов в составе сборного батальона, для убытия в Чечню. Третий рапорт он принял молча, на щеках перекатывались тугие желваки мышц, а в глазах этого сурового и строгого офицера я неожиданно для себя увидел тоску, боль, и переживание за меня. Я не знал — что такое отеческий взгляд, но вдруг понял, что он означает.
20 января 1995 года я в составе сводного батальона убыл в Чечню.
Чечня — не Забайкалье. Но тоже не подарок. Зима сырая, промозглая, продирающая тело до костей. Небольшое селение встретило нас ранним утром звонкой тишиной, туманом, хмурыми взглядами редких чеченцев и ощущением висящей в воздухе тревоги.
Часовой открыл шлагбаум, запуская наш зилок на огороженную территорию вокруг какого-то хмурого двухэтажного здания, чьи стены носили следы регулярных обстрелов, и мы, продрогшие от холода, начали выпрыгивать из кузова.
Справлявший малую нужду недалеко от входа в выцветшей милицейской форме офицер мельком глянул на нас, презрительно сплюнул и злобно выматерился.
— Слышь, Шиза, похоже нам не рады… — вполголоса прошептал мне в ухо Вовчик, за свою квадратную голову и «тормознутость» получивший в учебке кличку Кирпич, и в настоящий момент единственный знакомый здесь человек.
Я хмуро промолчал, выражая свое согласие. Зато жарко натопленная комната в подвале, служащая казармой для солдат — срочников, произвела самое хорошее впечатление. Знакомый тяжелый запах кирзовых сапог и портянок ударил в голову, тепло начало окутывать сознание, затягивая в пропасть сонливости.
— Так! Мабута! — заглянул в дверь знакомый по улице мент, — Вперед жрать! Или до обеда будете терпеть?
Терпеть до обеда ни у кого желания не возникло, и мы побрели на первый этаж, откуда долетали ароматные запахи родной армейской каши. Мы радостно набивали желудки горячей гречкой, обильно приправленной тушенкой и луком. Лафа! Если здесь так кормят, то лично я готов переносить в полном объеме «все тяготы и лишения воинской службы»…
— Ну что, салабоны, нравится? — подсел к нам в застиранной выцветшей афганке худощавый сержант.
Мы смущенно пожали плечами.
— А сильно здесь стреляют? — не удержался со своим глупым вопросом Кирпич.
— Стреляют… — бросил на него презрительный взгляд сержант, — Сейчас реже… Вон ментов сюда в декабре прислали. Без оружия. Чуть ли не в парадках. Сказали, что они будут по улицам ходить с дубинками, за порядком следить…
— И что?
— Да ничего… — зыркнул сержант, — Узнаете еще…
— А что снайпера делают? — не отставал Кирпич.
— Снайпера? — ухмыльнулся тот, — Что и все! Свою задницу охраняют. И задницы товарищей.
— А воевать будем?
— Повоевать тебе пораньше надо было приехать, придурок, — скривился сержант, — а может и на твой век хватит. Вы что, в натуре сюда на войну приехали? Какая на хрен война? Генералы — дебилы. Про майкопскую бригаду слышали? А про 81-й полк? У них от каждого батальона уцелело человек по двадцать… У них офицеры на половину из двухгодичников — студентов были. А из солдат — больше половины салаги, как и вы. А-а, на хрен, еще наслушаетесь…
Сержант, на ходу вытаскивая из кармана штанов пачку «Примы», побрел к выходу…
Сладок солдатский сон, ой как сладок, но и сбрасываешь его мгновенно, по первой команде.
— Снайпер! Хватай ствол, пойдешь с нами на разминирование!
— Есть!
Азарт! Азарт! Я — буду прикрывать саперов! Винтовка приятно оттягивает руку, ласково подбадривая меня. Ага! Согласно оперативной информации ночью заминировали локомотивное депо. Менты недовольно переглядываются. Заминировано, значит, как два пальца обмочить — плюс пара ловушек… Жизнь дерьмо…
— Ну что! Где ваш следак? — мы подъехали на уазике коменданта к чеченскому отделу внутренних дел.
— Сейчас, сейчас подойдет! Да вы не ждите нас, или дорогу не знаете? Идите пока, мы сейчас будем!
На станции — тишина. Ни единой души. По коже холодок. Оказывается и у меня есть загривок! На дверях депо висит огромный замок, окна заложены кирпичами, следов взлома и проникновения в здание нет. Сапер качает головой. Что-то не так, слишком все просто — а значит — опасность… Старший группы машет рукой, и мы отходим под прикрытие бетонного забора.
— Ну что? Как дела? — запищала рация чеченским акцентом, — Работать начали?
— Начали, уж скоро закончим, где ваш следователь?
Ударная волна мощного взрыва, от которого повылетали окна и двери, сшибает меня с ног, и я втыкаюсь головой в забор. С крещением!..
— Суки! Я ж им матки повырываю!.. — откуда-то издалека доносится сиплый рев сапера-майора, — С-суки!..
Разумеется, никакого предательства не было. Как всегда — случайное стечение обстоятельств…
* * *
В селе жило немало русских. Кто смог — уехали. Кому некуда — остались. Что ждало их в будущем, они не знали, но знали, что в России их никто не ждет.
На одной из центральных улиц жила русская семья из двух человек. Дед Степан Захарыч и его пятнадцатилетняя внучка Маришка встречали нас всегда приветливо и радостно.
— Дед, как вы тут со зверями живете? — недоумевает Кирпич, подмигивая девчушке, — Не страшно?
— Это тебе страшно, — покачал головой Захарыч, — А я тут родился, вырос, и помру. А зверьми все стали. И русские. Хорошо, когда зверь обрусеет, плохо, когда русак звереет… Я, сынок, обрадовался, когда солдаты вошли в наше село. После дудаевского беспредела видеть родные, русские лица. Стою, улыбаюсь, хочу помахать им рукой, и вдруг меня как током прожгло, что рядом со мной стоят чеченцы, с которыми я прожил всю свою жизнь. С которыми делили вместе и радость и горе… Это очень тяжелая ноша — жить среди чужого народа, и видеть, как твой народ ведет с ним борьбу. А разве я могу ненавидеть чеченцев, если одни рвались ко мне в дом ограбить и убить, а другие спасли нас? Вот, поди, рассуди…
