Тот вошел во вскрытый кабинет, играя сразу две роли одновременно – конферансье и переводчика.
– Познакомьте нас, – попросил Кряжин.
Как и положено в лучших домах, господин Гоффе сначала представил мужчину женщине, а потом наоборот.
– Мадемуазель Вишон, из Марселя, учитель французского языка, отмечена наградами международных конкурсов. Прибыла к нам в августе и до сих пор поражает качеством и интересом проводимых занятий. А это Жорж Дюбуи, ее телохранитель и переводчик.
– Скорее переводчик, чем телохранитель, верно? – обратился к господину Дюбуи Кряжин. – Я, пока ехал, все думал, директор Гоффе, что лучше: русский в России, не знающий французского, или француз в России, не понимающий ни слова по-русски. Ваша мадемуазель тридцать два раза набрала номер телефона Службы спасения, пока ее поняли. Вы чем все это время занимались, господин Жорж? Хотя нет, давайте сначала…
Жорж на вполне приличном русском пояснил, что он находился в кабинете с Сандрин Вишон и охранял ее тело. Она часто просила давать ей уроки русского языка, и он как раз этим занимался, когда вошли неизвестные.
– У него были спущены брюки, – тихо, но упрямо повторил, пряча «болгарку» в кофр, слесарь с совой на спине.
– Я осматривал себя после нападения! – запротестовал Дюбуи.
– Его били в голову, – вслед за слесарем тихо и упрямо опроверг увертку охранника медик.
– Но я падал! У меня до сих пор болит колено! Прикажите этим людям выйти, господин следователь, я все объясню.
Кряжин поблагодарил спасателей с совами на униформе и попросил выйти для составления необходимых им документов в коридор. Саланцева он озадачил проблемой перекрыть силами оперативников вход в то крыло, где располагался четырнадцатый кабинет.
– У нас уроки, – возмущенно шепнул директор Гоффе.
– А мне насрать, – еще тише произнес Кряжин. Ему ужасно не нравился директор Гоффе, но приходилось всячески делать вид, что он относится к нему с уважением. В этом, во всяком случае, были убеждены окружающие. И даже могли в этом поклясться.
– Жорж Дюбуи, – теперь уже громко произнес следователь, вынимая из папки протокол допроса. – Сейчас вы будете допрошены в официальном порядке, после чего поставите под показаниями свою подпись. Если вы ее поставите под ложными показаниями, я гарантирую вам неприятности, связанные с российским уголовным законодательство. А потому, пока я еще даже не обозначил время допроса, начинайте сначала и всерьез.
Мсье Дюбуи поиграл желваками и нагло посмотрел на следователя. Впрочем, этот взгляд очень забавно смотрелся из-под повязки.
– Я вам слова не скажу, пока здесь не будет консула Франции.
– Да нет проблем. – Кряжин с грохотом захлопнул папку и вынул из кармана мобильный телефон. Поиграл на нем кнопками и спустя мгновение заговорил: – Егор Викторович, в прокуратуру нужно срочно вызвать консула Французской Республики.
«Начальнику следственного Управления Генпрокуратуры звонит», – злорадно подумал Саланцев, глядя на измочаленного телохранителя.
Но это злорадство следователь ошибочно, как показалось Саланцеву, принял за лень.
– А вы, Андрей Андреевич, сию минуту свяжитесь с президентом российской ассоциации телохранителей. Вам известно, господин Дюбуи, что она является филиалом Международной? Я, конечно, не Кутузов, но утру Михаилу Илларионовичу нос тем, что выставлю вас из Москвы в течение двадцати четырех часов. И расстараюсь таким образом, чтобы по возвращении на родину единственная работа, на которую вы могли бы устроиться, – грузчик в придорожном бистро.
Французский язык – язык любви. На нем слагаются романтические песни, и голос той, что заговорила, был похож на бег только что растаявшего ручейка по камням.
– Что она говорит, директор Гоффе? – справился следователь.
– Мадемуазель Вишон говорит, что не нужно консула, она спасет честь мужчины, пытающегося спасти ее честь.
Запах духов в помещении стал перебивать вонь окалины.
– Получается, она довольно сносно понимает по-русски? – удивился Кряжин.
– Слова «консул» и «республика» – международные, господин следователь… – скромно потупил взор директор Гоффе. – Не говоря уже о слове «Кутузов».
– Хорошо, – разрешил Кряжин. – Пусть спасает.
Через четверть часа следователь знал все до мельчайших подробностей. Мадемуазель Вишон в середине разговора стал помогать мсье Дюбуи, так что по его окончании Кряжин имел возможность увериться в том, что противоречия отсутствуют. Техника похищения сына известного в столице угольного магната Кайнакова Альберта Артуровича была столь же проста, сколь и дерзка.
Хотя, если разобраться, это был меньший риск, нежели пытаться отбить девятилетнего мальчугана из бронированного «Мерседеса», набитого охранниками.
– Вези мадемуазель со спутником, директором и охранником ко входу в прокуратуру, – приказал Саланцеву Кряжин. – Я подъеду туда через час. Кайнаков уже прилетел в Москву?
– Да, – ответил опер. – У него на квартире наши люди.
– Не нужно созваниваться… – пробормотал Дюбуи.
– Вы об ассоциации телохранителей или о консуле?
– И о том, и о другом, – смущенно пробормотал тот.
– Видите ли, Жорж, – и Кряжин опять пожевал губами, – консула пришлось бы вызывать в обязательном порядке. А существует ли в природе международная ассоциация телохранителей, мне неизвестно.
В воздухе опять запахло сгоревшим металлом.
– Но, если вы снова начнете хмурить взгляд… – жестокий следователь похлопал себя папкой по пиджаку. – Вам есть разница, посредством чего я вам испорчу карьеру телохранителя? Есть ассоциация, нет ассоциации… В Японии самурай, не сберегший честь своего хозяина, делал себе харакири. Если не делал, его резали другие самураи. Что так, что так… Саланцев, рассаживай людей в автобус!
Квартира Кайнаковых – Альберта Артуровича, президента угольной корпорации «Транс-Уголь», и его жены Ангелины Викторовны, домохозяйки, – представляла собой обычное жилище для людей данного достатка и социальной принадлежности. Восемь комнат с двумя санузлами и кухня, в которой в три потока могла отобедать мотострелковая рота, занимали два этажа и площадь типичного дачного участка среднего горожанина. На этих шести сотках, умощенных паркетом и испанским кафелем, размещались бильярдная, бассейн, библиотека и летний сад с выходом к Москве-реке. Здесь, с высоты птичьего полета, хозяева могли предаваться воспоминаниям о нищенской молодости, когда были должны всем знакомым, читать Набокова, дожидаясь, пока ветер перелестнет страницу, и верить, что бессмертие – не миф.
Ныне в этой квартире царил траур. Скорбь, замешенная на проклятиях. Молодая Ангелина Викторовна, не стесняясь присутствия следователя Генпрокуратуры, кляла мужа за то, что у них «есть все это и еще сто раз по столько».
– Нужно было жить, как жили! – кричала она, прижимая совершенно мокрый платок к раскрасневшимся от длительного плача глазам. – Четырехкомнатная на Большом Факельном («Это где?» – сразу подумал Кряжин, живший именно на этой улице), трехлетний «Мерседес» и лето на Кипре! Что еще тебе нужно было?! И никому не нужен был наш ребенок, кроме нас! Но стране нужен уголь, а нам достаток!.. Кому теперь нужен этот достаток? Будь он проклят!
Альберт Артурович своей вины не чувствовал. Еще до восклицаний жены он строго предупредил следователя о том, что если они не в состоянии, то он сам все уладит, но чтобы потом к нему не было никаких претензий. Лицо магната было исцарапано собственными ногтями, как у младенца, глаза горели углем не хуже антрацита, что добывала его корпорация, и со стороны казалось, что от желания броситься к прозрачному сейфу с восемью единицами стрелкового оружия в гостиной его останавливает лишь присутствие власти.
– Почему вы не спрашиваете, есть ли у меня враги? – не удовольствовавшись тем, что следователь молча наблюдает за семейной сценой, воскликнул Кайнаков.
– Я жду, пока вы закончите, – вяло потянувшись в кресле, ответил Кряжин. – Если же вас удовлетворит глупое звучание этой фразы, я ее произнесу. Скажите, Кайнаков, у вас есть враги? Нет, лучше так: у вас есть враги, специализирующиеся на киднепинге?
Альберт Артурович немного успокоился, изобразил на лице тягостное раздумье, после чего сообщил, что таких врагов у него нет.
– Вам стало легче, Кайнаков? – Кряжин с визгом расстегнул молнию на папке и выложил из ее несколько листов на стол. – Если бы вы знали, Альберт Артурович, вы бы мне сразу сказали. Вас не обидит, если я попрошу вас не давать мне больше советов?
Кайнаков, остывая прямо на глазах, сказал, что не обидит.
Довольный Кряжин встал и направился к стене, увешанной фотографиями в золоченых рамках. Над ними располагались головы леопарда, волка и медведя. Рядом была голова гепарда, однако задавать вопросы по поводу убийства животного, занесенного в Красную Книгу, в данный момент было неуместно. Саланцева следователь отправил в управление за аппаратурой, сам же, дожидаясь, пока жильцы квартиры войдут в состояние, при котором возрастает возможность продуктивно мыслить, стал тянуть время.
