Через пару часов мужики сняли радиатор, и Михайлович принес от себя новую батарею, какую привез со стройки про запас на всякий поганый случай. Стащил, пока никто не видел. И ставя радиатор на чердаке у Степановны, говорил кряхтя:
— С мужика хоть бутылку содрал бы, тут и вовсе на халяву отдаю. От себя отрываю с кровью. Эх, бабы, всю жизнь до самой старости нас, мужиков, дурют!
— Чего? Ты про что трандишь, жеваный катях? — показалась в чердачной двери Степановна.
— Свой радиатор тебе ставлю, новехонький. А что ты за него мне поставишь? — оглянулся Михалыч на соседку.
— Чего скажешь, что захочешь!
— А я много чего хочу. Да толку что? Все впустую, одно сам не возьму, другое ты не дашь! — глянул на бабу озорно.
— Ты не робей, козлик! Скажи, может, и столкуемся ближе к ночи.
Петрович, заслышав такое, закашлялся, почувствовал себя третьим лишним при этом торге и едва не уронил радиатор, какой в то время крепил Андрей.
— Держи крепче! — услышал тут же сердитое.
— А что за Роза у тебя появилась, сродственница иль хто? — прищурился Петрович, глянув на Степановну.
— Эта подруга с юности. Еще девками с ней дружили. Сейчас она поехала детей навестить. Три года но виделись. Уж двое внуков появились за те годы.
— А я то думал, она твоя дочка, размечтался закадрить, — вздохнул Петрович.
— Розу! Уморил индюк сопливый! Роза — гром баба! Куда тебе до нее?
— Да уж конечно, бабка с внуками живя в одном городе, годами у их не бывает. Хвост ей некому прищемить!
— Полудурок! Она с Израиля в гости приехала к своим. Уж пять лет там живет. Знаешь, какая баба? Бочка с порохом! Любому башку и все другое голыми зубами откусит! Мы с ней вчера кутили. Повела подруга в кабак, потом на концерт поп-музыки.
— Чево? Какой музыки? — округлились глаза Петровича.
— Поп-музыки!
Человек покраснел от смущенья:
— Это ж надо до чего додумались нонешние негодяи, жопами играть наловчились. В наше время за такое в Колыму сажали на много годов. Теперь цельные концерты дают и не совестно людям так хлеб зарабатывать?
— Я тоже слыхал, что одного умельца упекли в Магадан на двадцать пять годов за то, что государственный гимн целиком выпердывал без передыху. Назвали это преступленьем, осмеянием символики и гордости государства! А на зоне, он в бараке, на бис пердел целыми ночами. И чтоб не прерывал свои концерты, кормили его от пуза и зэки, и бабкари, даже главный «бугор», начальник зоны приходил послушать эти выступленья и хохотал до мокроты в портках.
— Да вы что, мужики? Я про другое! Поп-музыка — это популярная в народе музыка, какую любят все, и у нас, и в Израиле. Ну я не знала ее. На концерты не ходила, мне и телевизор смотреть некогда. Прихожу с работы, враз дела наваливаются. Я впрягаюсь в лямку и до самой ночи «пашу» как проклятая. А Роза нет, она в себе женщину уважает, потому в Израиль уехала. Там баб, как кобыл, не запрягают. Их любят и берегут. Они не слышат грубых слов и живут без комплексов.
— А хто эти комплексы? — прищурился Петрович.
— Условности! Ну, если она чего захочет, то и получит. Понравился ей человек, она сама ему скажет про то. Или понравилась короткая юбка и кофта с вырезом до пупка, запросто их натянет. И на годы свои плюнет.
— Крутая баба! — затянул последнюю гайку Михайлович и, проверив все, включил набор воды в систему. Когда пошла обратка, мужики включили котел, проверили, не протекает ли радиатор. И, убедившись, что все в порядке, опустились вниз. Они хотели пойти по домам, но Степановна не пустила:
— Не выйдет! Зайдите в дом! — потребовала твердо, став стеной перед мужиками.
— С чего это ты решилась нас в дом позвать, сколь годов никого не впускала? Иль достали тяготы?
— Уж и не базарь! Роза на меня наехала и убедила, мол, хватит дышать в пещерных! Жизнь одна и та как пеленка, короткая и обоссанная! Вот и согласилась с нею, позвала и правильно. Давно бы так надо было! — провела соседей на кухню, где их ждал уже накрытый стол. Выпив понемногу, соседи разговорились:
— Вот и я говорю, что живем как дикари! Вон моя Роза, оделась как у себя в Израиле, и пошла в кабак почти голая. На нее мужики все до единого, со всех сторон, как коты, глазели и пускали слюни, и это не скажи, что бабе уже полтинник! Она всех молодок обставила! На тех никто не оглянулся, а Роза цвела и меня мордой натыкала, мол, смотри дура доморощенная и учись, как жить надо! А ей шампанское, шоколад, цветы и записки от всех столиков понесли. Она все брала. Но на ночь ни с кем не согласилась. Потому как женщину в себе уважала. И знаете, ее танцевать все время звали, не дали посидеть. Ну она и оторвалась! От всей души, только что стойку на ушах не делала. Все остальное — было. Я такого никогда не видела. Вокруг нее с десяток мужиков козлами скакали. Разные, и молодые, и в возрасте, и престарелые! Те, кто прыгать уже не мог, мелким бесом вкруг бабы бегали. И рожи корчили, глазки строили, круги нареза-: ли до седьмого пота. А один дедок до того упарился, что до своего столика сам дойти не смог. Ему помогли. Но Розе хоть бы что. Ушла, потому что на концерт успеть хотела. И чтоб вы думали? И там не посидела., Как только вышли музыканты и исполнители, Роза выскочила со своего места и поперла к сцене. Конечно, там уж с десяток таких малахольных собралось. Все кривляются, крутят задницами так, ровно всем пропеллеры вставили, ноги на уши, руки кверху, все красные, потные, что чумные. И одна перед другой прыгают. Гляжу, а у моей Розы юбка выше пояса задралась. Из кофты все повыскочило, словно на прогулку. Все, кто рядом с нею были, расступились. Зал уже ни на певцов, а только на Розу смотрел. Ей хлопали в ладоши, и баба разошлась. Поняла, популярный ансамбль за резинку заткнула шутя.
— Одна? — уточнил Петрович.
— Само собой.
— Она што, выпимши была?
— Слегка, в ресторане бокал шампанского приняла. Это для нее, что стакан кваса. А вот веселиться умеет классно. Как все в Израиле, от души и красиво. Рядом с ней скучных не бывает. Ни то что у нас, сидим на концерте и в носу ковыряемся, пальцем до горла достаем, потом тот палец об соседа вытираем. Вон у меня на складе один отморозок есть, грузчик. Тоже весельчак, мать его некуда! После выходного приходит, глаза как у чукчи, голова на плечах не держится, ноги раскорячиваются, словно полные портки навалил. Его охрана враз за эти ноги сдергивает и трясет.
Думает, что он себе с мешок сахару в штаны насыпал и прикидывается бухим. Ну и вытрясли пару раз такое, что до ночи отмывались и проветривали. Теперь, как наш Боря появляется, ему издалека все двери настежь отворяют, чтоб коли сам не сможет выйти, пусть его сквозняком вынесет наружу, подальше от вахты и складов.
— Видать, беда у мужука, коль так пьет! — пожалел грузчика Петрович.
— Это у Борьки беда? Закинь глумное, Вася! Тот чумарик таким на свет выкатился. Другим никогда не был. Его мамка наипервейшая алкашка города! Она даже по молодости не помнила, кто ей Борьку заделал. И теперь не всякий раз сына узнает. А когда сам признается в родстве, она с него вмиг бутылку требует!
— А что сделаешь, коль бабы спиваются? Мужик еще могет завязать, но женщина, коль влезла в бутылку, ее ни за какие места не вырвать.
— Пиздюлей нужно отвалить не скупясь. И не отпускать с кулака, чтоб мозги не сеяли! — встрял Михайлович раздраженно.
— Да хочь пришиби насмерть! Зароешь, а она с могилы вскочит и пошла по погосту посуду сбирать, штоб сдать на опохмелку! — отмахнулся Петрович, вспомнив деревенскую родню. И подумав, добавил:
— Неспроста мы нынче баб обходим. Оне нонче не токмо дом, мужука — хозяина — пропьют и не подавятся. Разве не так? — глянул на Андрея.
— Я не потому один маюсь. Свою ненаглядную забыть не могу. По ней и сегодня душа болит. Никто ее не заменит. И не нужна другая, — вздохнул тяжко.
— Тебе повезло, жена была путней. А моя хуже мусорки. Будто в помойке росла…
— Степановна! Вот мы все тут рядом живем. А у тебя был мужик, дети? — спросил Андрей.
— Имелся. И дочка есть. Только живет у бабки. Не хочет со мной в одном доме жить. Она отца любит.
— Почему не у него, а к бабке прилепилась?
— У него другая семья. Там и свои дети. Нет, он неплохой. Не стоит грязью поливать вслед. Что поделаешь, коль полюбил другую. Он сам про нее мне сказал. Не стал втихаря к ней бегать. Признался, что другую полюбил. Я не стала его держать, отговаривать. Так вот он и ушел. Мы не ругались. Но я запретила ему приходить и предупредила, что возврата не допущу. Он тогда рассмеялся, а через пять лет запросился обратно. Я не разрешила, а дочь обиделась. Она общалась с отцом. Я и не знала. По-моему, они теперь живут втроем. Я точно не знаю. Хоть они и родные люди, но нас давно ничего не связывает. Мы не сумели простить друг друга, потому что никогда не понимали, а может, и не любили. Моя дочь копия своего отца. И внешне, и по сути капля от капли… Она даже не звонит. Уже три года никакого общенья. Я забыла их голоса. Все они меня предали. Я для них давно умерла. Как сказала мне дочь:
