— Спасибо тебе, что приехала…
— А ведь знаешь, все не случайно. Выходит было нужно, чтоб я сорвалась. Сама судьба так распорядилась, и мы снова встретились, как хорошо, зайка, что ты у меня есть, мой спасательный круг!
— Смешное совпадение получилось, недавно видел сон, словно я снова оказался в сибирской ссылке, и мне опять велели перегнать плоты к приемной пристани. Я повел их, и вдруг вижу, ты стоишь рядом со мной, на первом плоту, а он под тобою разъезжается по бревну и у тебя в руках ни цепей, ни багра. Ты как закричала:
— Андрей, помоги! Я утону, или не видишь?
— Я успел тебя подхватить и перескочить на свою сторону. Нас понесло к берегу, и мы успели выскочить на пристань. Сон был таким явным, что даже когда проснулся, чувствовал тепло твоих рук на шее, и так жалел, что сон оборвался…
— А ведь дом, где жила и правда разрушен снарядом. Конечно, дадут другое жилье, но вот в тот момент, лишь по счастливой случайности не оказалась дома, — вздрогнула женщина, вспомнив свое…
Федор давно проснулся и, прислушавшись, понял, что эти двое еще не ложились спать. Они провели ночь вместе, не разлучившись ни на минуту, и вошли в новый день совсем иными, отбросив прошлые беды, сумели увидеть новое утро и шагнули в него без оглядки и страха…
А вечером, вернувшись с работы раньше Тони, Петрович увидел в своем почтовом ящике письмо.
— Ошиблась почтарка! Нам нынче некому писать письма. Никому мы не нужны. Надобно воротить, чтоб отдала адресату, — достал конверт и, надев очки, прочел свою фамилию и имя. Старик вошел в дом, от чего-то задрожали руки:
— Здравствуй, отец! Не серчай что вот так нескладно сложилось. Пишу тебе это письмо уже из монастыря. Как понимаешь, ушла из деревни навсегда и больше никогда туда не вернусь. Сам понимаешь, что чистое из грязи не родится. Не дано свинье родить голубя. Поняла это и я, невозможно в нашей деревне избавиться от греха и стать другим человеком. Меня никто не понял, стали высмеивать, обзывать, потом и вовсе сочли за ненормальную. Уж чего я только не услышала о себе и матери, вспоминать не хочу. Мне все опостылело. Эти люди не знают, что такое раскаяние и прощенье. Они пропили все, что когда-то считалось святым и чистым. Я хочу поскорее забыть их и все прошлое. Не смогла больше находиться в деревне. Она, как греховная короста, какую надо снимать, не щадя себя, годами. И я очищусь, если Бог увидит и поможет мне.
— В деревне никто не понял, что случилось? Почему на девятый день на поминальном столе не было самогонки, а только кисель. Но ведь об этом сказано в Святом Писании, что усопших положено поминать киселем. Деревенские обозвали грязно и ушли из дома, едва ли не проклиная меня за то, что я не почтила память матери и осмеяла люд! Ну да ладно! Пусть Господь простит им эту дремучесть. Но и я не выдержала. Ушла из деревни на десятый день после похорон матери. Пусть она меня простит. И ты не суди строго. Наверно, каждый должен пережить свое, чтобы понять, а стоило ли жить и для чего в свет был пущен? Я знаю, как виновата я перед тобой, дочкой и внуком. Простите ли? Буду молить о том Господа. Уж слишком тяжелы мои грехи, очень тяжко нести на себе вину, какая гнет к земле и не дает поднять голову…
— Опомнилась придурка! — пробурчал Петрович и принялся читать письмо дальше:
— В монастырь меня взяли. Я рассказала все и раскаялась…
— Не впервой тебе виниться, да все ненадолго. Уж не ведаю, как там, но я в жисть не поверю, што свинья в говне не изваляется. Токмо силы изведут на тебя беспутную, а проку не получится, — вздыхал человек.
— Отец! Я помню, сколько сил положил на меня и мать, просил, ругал, уговаривал, чтоб бросили пить. Мы обещали и снова срывались. Так было. Теперь я попросила, если сорвусь иль возникнет соблазн, пусть лучше помру…
— Во как припекло! — удивился человек.
— Я увидела себя со стороны, когда деревенские пришли на похороны матери. Ведь и я была такою же! Потому не могу обижаться на деревенских. Их насмешки и брань заслужила. Очень прошу всех вас, простите мать и меня! Если б можно воротить время, мы жили б совсем по-другому. Но слишком поздно я проснулась и спохватилась. Не серчай, что нарушила твое слово и ушла из деревни. Когда пройдет время, ты меня простишь и поймешь… Мы больше не увидимся на этой земле. Но я буду молиться за всех вас Богу! Прощайте и простите! Навсегда ваша: Катерина.
— А ить на энто еще решиться надобно! — похвалил дочь Петрович и увидел вернувшуюся с работы Тоньку:
— Завтра Мишка придет! Звонил мне. Говорит, что появится с важным, конкретным разговором, просил, чтоб никуда не уходила, чтоб подождала б его, потому что он не хочет откладывать тот разговор!
— И как мыслишь, с чем появится тот отморозок? — усмехался Петрович.
— В мужики станет предлагаться!
— Муж с ево! Как с зайца сокол.
— Ну, почему? Он нормальный человек!
— Все придурки с виду добрые, а копни внутри, сплошное говно. Хотя, тебе видней, я того мужука мало знаю. Думай сама, — впервые не решился сказать последнее слово.
В этот вечер у Дарьи было весело. Никто никуда не спешил, и разговоры шли легкие. Андрей Петрович ни на шаг не отходил от Розы, подшучивал над Петровичем. И только Федька сидел в тени тихий, старался не привлекать к себе ничье внимание, следил за Тонькой и Колькой. Мальчишка носился по дому, смеялся, засыпал всех вопросами:
— Мам! А тетька Роза тоже теперь совсем своя, наша? Она не убегит никуда?
— Не уедет!
— Значит, дед Андрей тоже бабным стал? — спросил звонко, заметив, как Михайлович не выпускает из своей руку Розы.
Все за столом громко рассмеялись.
— Иди ко мне! — позвал Кольку на руки Михалыч. Пацан оббежал стол, нашел Федьку, вскарабкался к нему и сказал гордо:
— А я здесь хочу! У совсем своего!
…На другой день, едва Тонька вернулась с работы, к дому подкатила черная «Ауди». Из нее вышли двое незнакомых людей, с ними Мишка. Он уверенно подвел своих ребят к крыльцу и сказал Тоне, открывшей двери:
— Знакомься, мои друзья!
Женщина даже растерялась. Парни были одеты в одинаково строгие черные костюмы, какие надевают лишь в особых, торжественных случаях; оглядев притихшего деда и растерявшегося Кольку, Мишка сказал:
— Тоня! Я приехал просить твое согласие стать моей женой! — подал ей букет цветов.
— Дедунь, как ты? — дрогнул голос бабы.
— Тебе жить, сама решай! — закашлялся Петрович.
— Коля! Ты будешь Мишу звать папой? — глянула на сына.
— Чего? Зачем мне чужой дяхон? Не хочу его! У меня свой папка! — бросился во двор, перебежал дорогу и, подскочив к Федьке, копавшемуся в машине, схватил за руку:
— Пошли скорее! — потянул за собой.
— Куда? Зачем? Подожди, дай умыться!
— Потом! Быстрей! — затащил в дом и, поставив посередине зала, сказал срывающимся голосом:
— Вот мой папка! Совсем свой! Не хочу чужого! — обнял Федьку за пояс.
Взрослые люди стояли, онемев от неожиданности.
— Коля! Ты как посмел? — нахмурилась Тонька.
— Чего серчаешь? Он хочь малец, но самый главный в доме! Ему видней! — встрял Петрович.
— Ты что? Мужик ее? — опомнился Мишка, повернувшись к Федьке.
— Ну, да, — ответил тот растеряно.
— Вломи ей чертей, чтоб хвостом не крутила, стерва! — пошел к двери не оглядываясь.
— Ну почему ты помнишь мертвого, а меня живого не любишь? — обхватил Колька Федьку. Человек поднял мальчишку под самый потолок:
— Люблю, сынок! Еще как люблю! И тебя! И мамку! И деда! — смотрел в глаза мальчишки и впервые увидел, как он похож на того, родного, потерянного и найденного заново…
