Шевельнувшись несколько раз, принял наиболее удобную позу. И стал ждать.
Он ждал долго. Наконец услышал, как в скважине поворачивается ключ. Дверь открылась. В камеру заглянул полицейский; поскольку в руке он держал связку ключей, было ясно, что это надзиратель. Надзиратель был смуглым, с усами, невысокого роста. Повелительным тоном сказав что-то коротко, дождался, пока Миша встанет. Затем развернул его лицом к стене. Разглядывая штукатурку, Миша слышал, как надзиратель что-то вносит в камеру. Затем дверь закрылась, загремели ключи, охранник что-то крикнул из-за двери и, судя по звуку шагов, ушел.
Постояв, Миша обернулся. Вещами, которые полицейский внес в камеру, оказались табуретка, поднос с едой, ведро для оправлений, в просторечии называемое парашей, и некое подобье нар — несколько досок, скрепленных поперечными рейками.
На подносе, помещенном на табуретке, стояли жестяная миска с супом и такая же тарелка с серо-бурой кашей. Рядом с тарелкой лежали два куска хлеба грубого помола и ложка. Лишь сейчас, при виде еды, Миша понял: он зверски голоден. Ведь он ничего не ел с самого утра.
Сняв поднос, уселся на табуретку. Взяв ложку, попробовал суп. Варево было еле теплым, отвратительного вкуса. Тем не менее он выхлебал миску до дна. Точно так же он поступил и с кашей, оказавшейся чем-то, напоминающим плов. Покончив с хлебом, понял: есть хочется еще больше. К счастью, с не меньшей силой ему хотелось спать.
Сложив на поднос пустую посуду, он наконец-то с огромным облегчением использовал по назначению парашу. Осмотрел прикрытую решеткой лампочку. Понял: при всем своем желании вывернуть ее он не сможет. Впрочем, улегшись на доски, осознал: свет, как и все остальное, ему не помешает. С этой мыслью он уснул.
Из сна его вырвал громкий звук ключей. Несколько секунд он лежал, ощущая под собой жесткое ложе. Наконец сообразил, где он сейчас. Услышав, как открылась дверь камеры, повернулся.
В дверях стоял тюремщик. Но не тот, что! дежурил вчера, а другой: высокий, сутулый, с костлявым унылым лицом. Нехотя сказав что-то по-турецки, полицейский показал на парашу. Смысл его слов Миша понял лишь после того, как надзиратель, уставив указательный палец на ведро, затем несколько раз ткнул им в сторону коридора. Стало ясно: надо вынести парашу. Сопровождаемый тюремщиком, он вынес ведро в коридор, вылив его содержимое в очко тюремного туалета. Затем, после того как Миша вернулся в камеру, полицейский снова запер дверь.
Через полчаса он принес Мише завтрак — кусок хлеба с прилепленным сверху квадратиком жира, жидкую рисовую кашу, два куска сахара и чай — теплую воду желтоватого цвета в железной кружке.
Перед уходом надзирателя Миша попытался объяснить ему, что хотел бы переговорить с капитаном Арифом Онселем. Однако все Мишины попытки добиться хотя бы ответной реакции оказались тщетными. Сколько он ни жестикулировал, сколько ни повторял: «Капитан сы Онсель, Ариф Онсель, якши? Говорить, якши?» — тюремщик ничего ему не ответил. Лишь уходя, в ответ на усиленную жестикуляцию Миши, легко толкнул его в грудь — и закрыл дверь.
После ухода надзирателя Миша несколько часов пролежал на досках, пытаясь понять: есть ли у него хоть какой-то шанс выйти из передряги. За это время он успел обдумать множество вопросов и ответов, которые могли бы пригодиться ему на допросах. Затем начал думать о Гале.
В середине дня надзиратель принес обед. Затем он же вывел его на прогулку в тюремный двор. Несколько раз Миша пытался заговорить с ним, прибегая к ограниченному запасу турецких слов и жестам, но ни одна из этих попыток успеха не принесла.
Время после прогулки и особенно после ужина тянулось невыносимо медленно. И если накануне, лишь коснувшись досок, Миша тут же уснул, то в этот раз, не в силах уйти от своих мыслей, проворочался без сна до середины ночи.
На следующее утро его разбудил звоном ключей уже знакомый ему невысокий тюремщик. После процедуры выноса параши и завтрака прошло больше часа. Затем надзиратель появился снова. Жестом показал «выходи». Миша вышел в коридор. Тюремщик что-то зло прокричал. Миша не понял, что от него требуется, и тюремщик, взяв Мишины руки, положил их ему ладонями на затылок. Толкнул в спину: иди. Миша повиновался.
Прошли они недалеко. Сделав не больше трех поворотов, Миша услышал сзади: «Дур!» Остановился. Рядом была дверь; постучав в эту дверь, конвоир что-то сказал. Затем, услышав из-за двери ответ, открыл ее. Миша увидел комнату, стол в глубине, за столом —в полицейского офицера. Сзади раздалось злое шипение надзирателя; поскольку ничего другого, кроме приказа войти, это означать не могло, Миша вошел в комнату. Повинуясь знаку офицера, надзиратель, закрыв за Мишей дверь, сам остался в коридоре.
Оказавшись с Мишей в комнате вдвоем, офицер, типичный южанин с толстыми вывернутыми губами и носом картошкой, не спеша взял со стола пачку сигарет. Сделал вид, что целиком занят процессом доставания сигареты и прикуривания. Наконец, затянувшись несколько раз, кивнул в сторону стула:
— Садись, Каменский. Давай, давай. В Я ногах правды нет.
Он говорил на чистом, с легким южным акцентом русском языке. Пока Миша пытался понять, откуда мог взяться этот полицейский, уж не из Одессы ли, тот усмехнулся:
— Что смотришь?
— Ничего.
— Так садись.
Усевшись, Миша подумал: говорит слишком чисто. Похоже, это наш, но все же вряд ли он работает на московскую или украинскую милицию. Скорее, азербайджанец или дагестанец, эмигрант, служащий здесь, в турецкой полиции. Да и сейчас это не имеет никакого значения. Он должен продолжать гнуть свою линию. Настаивать, что случайно отстал от теплохода, что вместе с товарищем на машине, взятой напрокат, осматривал достопримечательности Стамбула. Они поехали к маяку, здесь кто-то открыл по ним стрельбу, и они повели себя так, как повел бы себя в такой ситуации любой, — бросили машину и попытались скрыться. Никаких полицейских, до встречи с людьми капитана Онселя, они не видели.
Полицейский, не глядя на Мишу, выпустил дым. Подтянул к себе лежащий на столе чистый бланк. Посмотрел в упор:
— Значит, Каменский, запомни: меня зовут Сеттар Батмаз. Лейтенант Сеттар Батмаз. Сейчас буду тебя допрашивать. Будешь гнать дуру — просеку сразу. Тогда не обижайся. Понял?
— Понял.
— Хорошо, что понял. Отвечай коротко и по существу.
Начал лейтенант Сеттар Батмаз с вопросов самых обычных. Имя, фамилия, год и место рождения, гражданство, профессия, семейное положение, цель прибытия в Турцию. Затем пошли вопросы посложней: где и с кем жил после того, как отстал от теплохода, кто помог взять напрокат машину, кто помог устроиться в Карагеле. На все эти вопросы ответы у Миши были заготовлены заранее. Батмазу он сообщил почти правду: номер в «Босфорусе» он снял вместе с товарищем по круизу Виктором Лукашовым для того лишь, чтобы ненадолго ощутить, что значит жить в пятизвездочном отеле. Затем, после того, как встретившийся у отеля посредник, местный житель, назвавшийся Мамедом, предложил им переехать в Карагель, они с радостью согласились. Тот же посредник, Мамед, помог им взять напрокат машину. На сообщение Батмаза, что, по показаниям администрации «Босфоруса», в отеле они жили вместе с двумя девушками, Миша ответил: да, такое было, с девушками они познакомились в порту. Девушки, говорившие по-русски и назвавшиеся Ирой и Олей, действительно согласились провести с ними несколько дней вместе. Но после ночи, проведенной в «Босфорусе», он и его товарищ с девушками расстались. Где сейчас эти девушки, он не имеет понятия. О том, что у Лукашова есть пистолет, знал. Но откуда он у него и имеет ли Лукашов на него разрешение, не интересовался. У самого же у него оружия никогда не было.
К разговору об убийстве полицейского Батмаз перешел лишь после этого Мишиного заявления. Причем допрос на эту тему лейтенант вел, как показалось Мише, несколько странно. Коротко порасспросив, что знает Миша о смерти стража порядка на месте перестрелки, и не получив никаких пояснений, а лишь совершенно искренний ответ, что Миша не только ничего не знает об этом, но даже не видел там, в скалах, кого-то напоминающего полицейского — Батмаз как будто успокоился.
Заполнив в конце концов бланк допроса с двух сторон, лейтенант взял новый лист. Посидел, внимательно рассматривая Мишу. Наконец сказал:
— Не хочешь сделать заявление?
— Какое заявление?
— Решил косить под неопытного?
— Не пойму, о чем вы говорите.
Мише вдруг стало не по себе: полицейский смотрел на него с неприкрытой ненавистью. Прошипел:
— Деловым себя считаешь, да? Баки решил вколачивать? Там, у себя, ты, может, и был в законе. А здесь ты вшиварь, гнида. Никто. Захочу, и тебя замикстурят в пять секунд. Понял? Завалят, очухаться не успеешь. Да еще хорошо, просто завалят. Усек?
