Анна (бросаясь мне на шею). Ты здесь! Я хочу чувствовать, слышать, знать только одно, только то, что ты здесь!
Я. Анна, моя Анна! (Обнимая ее.) Господи, ты снова даровал мне слезы.
Анна. О, мой любимый!
Я. Вдохни от полноты сердца в эту иссохшую, опустошенную, разбитую грудь новую любовь, новые восторги! (Впиваюсь поцелуем в ее уста.)
Анна. Ненаглядный!
Я. Какая отрада! Какая отрада! Воздух, которым ты дышишь, напоен радостной, молодой жизнью. Любовь и верность — вот те цепи, что удержат здесь закоснелого бродягу.
Анна. Мечтатель!
Я. Ты не чувствуешь, что значит небесная роса для жаждущего, который из безводных сыпучих песков житейской пустыни вернулся в твои объятия.
Анна. Не чувствую, друг мой, блаженства несчастного, который снова прижимает к сердцу свою заблудшую, потерянную, единственную овечку?!
Я (у ее ног). Анна!
Анна. Встань! Встань, дорогой! Я не могу видеть тебя на коленях.
Я. Оставь! Я же всегда на коленях пред тобой, мое сердце всегда преклоняется перед твоей беспредельной любовью и добротой!
Анна. Ты снова со мной!.. Я не узнаю, не понимаю себя! А, в сущности, не все ли равно?
И так далее. Иной педант с торжеством укажет мне на то, что вся вышеприведенная трогательная сцена позаимствована мною (с незначительными изменениями) из драмы Гете. В ответ я мог бы для примера указать на современного поэта В.Пеленягрэ, большинство произведений которого построены на литературных заимствованиях. И что же, разве Пеленягрэ бедствует?! Вовсе нет. Более того, все книжные магазины наводнены его сочинениями, из чего следует, что поэт он популярный и широко читаемый. Но я не стану приводить подобных примеров, поскольку это слишком легкий способ доказать свою правоту. Обращусь лучше к здравому смыслу читателя. В самом деле, разве противоестественно то, что образованному человеку (то есть в данном случае — мне) привиделась в забытьи не какая-нибудь жалкая самодеятельность, а отрывок из драмы почтенного классика? И если подобное действительно произошло (а я не вижу в этом ничего странного), то не честнее ли поместить в текст романа те слова, что были, пусть и в забытьи, услышаны и прочувствованы, нежели по каким-то далеким от литературы соображениям вымучивать другие им в замену? "Искусство — дело не людское, а божественное, и потому в нем нет места ложно понятым отношениям собственности" (см. В.Пеленягрэ, авторское предисловие к сборнику стихов "Фаллоцвет"). И разве не разумнее облекать свои чувства в чеканные фразы гения, лучше которого, как видно из вышеприведенного отрывка, все равно не напишешь, чем самонадеянно пытаться с этим гением соперничать? Наконец, если многие недоумки считают возможным и естественным демонстрировать на людях дорогие автомобили, меха и драгоценности, то почему бы мне не поступать точно так же с моей образованностью, обладать которой несравненно почетнее хотя бы потому, что ее невозможно ни у кого украсть? А ведь в нынешней России я, вероятно, единственный, кто читал драмы Гете, и это дает мне право требовать от общества и от властей уважения, а также и постоянного внимания к моим скромным материальным нуждам.
Из дремоты меня вывело щелканье дверного замка. Я вскочил с кресла, словно подброшенный пружиной. Да, это вошла Анна, и, Боже, как она была хороша! Все те же точеные черты, все те же живые, ясные глаза, которые я так любил целовать, те же роскошные черные волосы, поблескивающие электричеством, та же позолоченная загаром шелковистая кожа… Я бросился к ней и, что-то неразборчиво бормоча, заключил ее в объятия. Читатель извинит меня за столь бесцеремонное поведение, если вспомнит о том, сколько времени у меня не было женщины. К тому же я к моменту появления Анны уже успел употребить почти всю дневную норму коньяку. "Пойдем, моя мышка, — бормотал я, с трудом вновь обретая дар речи. — Твой мышонок так соскучился без тебя… Ну не упрямься, моя курочка, будь умницей. Твой петушок сейчас тебе покажет кое-что…" Анна сначала растерялась перед таким неожиданным напором,
однако вскоре я с радостью почувствовал, что она начинает разделять мой пыл. Продолжая бормотать какие-то нежности, я с помощью тактичных толчков продвинул ее до кровати, а затем ловко подставил ей ножку. Мы рухнули на кровать, однако платья на Анне к этому времени уже не было — я успел его снять, благо оно и держалось-то всего на двух тоненьких лямочках. Махнув рукой на дальнейшее раздевание, я извлек свой мужской таран и с недоверием посмотрел на него. Он показался мне до странности маленьким — если бы его величина хотя бы приблизительно совпадала с силой моего желания, он должен был бы достичь поистине чудовищных размеров. Однако я тут же отбросил эти не идущие к делу мысли и ринулся на любимую, которая с не меньшей пылкостью привлекла меня к себе. Ни у одной женщины в мире не могло быть такой упругой плоти, такой шелковистой кожи, такого благоуханного дыхания; ни в одной не сочетались так гармонично скромность с бесстыдством, ни одна не целовала так пьяняще, не двигалась так умело, не обнимала так страстно; только в устах Анны любовные стоны и вскрики звучали такой волшебной музыкой, способной побудить к любовной деятельности даже покойника. Последовавшая ночь была изумительной — предлагаю читателю принять это сообщение на веру и не интересоваться прелестными подробностями нашего взаимного обладания, дабы не вынуждать меня быть нескромным. Должен, однако, с грустью сознаться в том, что под утро дуновение грусти пронеслось над нашим ложем, потому что в бледных лучах рассвета я впервые заметил на лице любимой нездоровую одутловатость, вызванную, несомненно, беспорядочным образом жизни. Кроме того, я не мог не отметить про себя, что те откровенные беседы, в которых прежде проходила у нас немалая часть ночи, теперь как-то не складывались — Анна явно догадывалась о том, что ее рассказы о роскошной жизни не вызовут у меня отклика, а я в своих попытках завести разговор о проблемах творчества не был поддержан Анной — она отделывалась только вежливым хмыканьем и угуканьем. Дабы подавить подступающую невольно горечь, я вновь яростно бросался в водоворот плотских наслаждений, и должен сознаться: к тому времени, когда мы с Анной заснули наконец друг у друга в объятиях, я уже утратил способность размышлять и анализировать — мне хотелось только бездумного отдыха в уютной колыбельке из ароматных волос и нежной плоти.
Проснулся я, да простят меня дамы, от могучей эрекции, которая, казалось, перечеркивала все наши ночные восторги. Однако Анна спала так сладко, что я не решился беспокоить ее своими домогательствами, осторожно разомкнул кольцо ее рук и направился в душ. После вчерашнего коньяка и последовавшей за ним бурной ночи я чувствовал себя слегка ошалевшим, однако контрастный душ, легкий завтрак и пара чашек чая "Нефритовый слон" прояснили мой мозг и вновь вселили в меня тягу к работе. Я принялся шлифовать начатый накануне сонет, а в порядке отдыха строчил рецензии на порнофильмы, заказанные мне одним скандальным хард-рокерским журнальчиком, который, несмотря на свой полуподпольный статус, на удивление честно платил. Бесплатно же я не работал из принципа, хотя в деньгах и не нуждался (да и кто в них по-настоящему нуждается, если сыт, одет, обут и живет в теплом доме?) — поскольку, проявляя дешевое бескорыстие, я сбил бы цену на писания других, малоимущих литераторов, которых нынешняя жизнь вынудила считать каждую копейку. В этих неторопливых занятиях я забыл о времени, и когда я наконец услышал легкие шаги босых ножек по ковру, было уже три часа дня. Анна, еще совсем сонная, пришла в кухню, чтобы выпить чаю (от вульгарного кофе я ее отучил). Она встретила меня радостной улыбкой, подставив губы и глаза для поцелуя, и вскоре удалилась в ванную, а я вернулся к своим занятиям, с трепетом ожидая ее прихода — прежде она всегда приходила посмотреть, что я делаю, высказывала разные смешные замечания, а потом сворачивалась на диванчике с книгой. Однако ожидание мое было тщетным: я слышал, как Анна бродит по квартире, включает и выключает телевизор, звонит кому-то по телефону и потом вновь бродит туда-сюда… Постепенно в моей душе стало накапливаться глухое беспокойство. Я отправился на кухню, сделав вид, будто захотел еще чаю, и столкнулся там с Анной, которая, с небрежно убранными волосами, в полурасстегнутом халате, сидела там у стола с сигаретой, зевая во весь рот. Посмотрев на меня пустым взглядом, она поднялась и вышла — казалось, будто ее гнетет какая-то неотвязная дума. В растерянности я вернулся в свой кабинет, но шлепанцы Анны, которые продолжали шаркать то там, то сям, постоянно сбивали меня с мысли. В квартире все более сгущалась атмосфера беспокойства и нервозности. В конце концов я не выдержал, разорвал в клочки рецензию, над которой тщетно трудился, и, злобно бранясь сквозь зубы, бросился к комнате Анны. Когда я вошел, она расхаживала из угла в угол, прижав к уху ненавистное мне изобретение бизнесменов — мобильный телефон. В ее свободной руке дымилась сигарета. Она произнесла в трубку: "Извини, я перезвоню через полчасика", отключила связь и устремила на меня выжидательный взгляд, в котором явственно читалось раздражение. "Не много ли ты куришь? — вкрадчиво осведомился я. — Может быть, тебя что-то нервирует? Так ты скажи, не стесняйся". Анна в ответ только фыркнула и снова принялась ходить по комнате, огибая меня, словно некий неодушевленный предмет. Разумеется, это неприятно меня задело. "Ну что ты ходишь взад-вперед? — обратился я к ней. — Стоит ли так маяться? Скучно тебе? Хочешь вернуться обратно к своим толстосумам? Небось и приглашеньице уже получила… Ну так поезжай, я тебя не задерживаю". Анна, однако, не решилась сразу поймать меня на слове, сознавая, что такой отъезд будет напоминать открытый разрыв, причем без всякой провинности с моей стороны. Поэтому она лишь снова фыркнула и продолжила свое хождение. "Поезжай, поезжай, — настаивал я, уже не в силах остановиться и чувствуя, как в душе закипает ярость. — Там вокруг тебя будет суетиться множество холуев, любое твое желание будет тут же исполняться, все будут с восторгом смотреть тебе в рот, какую бы глупость ты ни сморозила… А сколько поклонников, богатых и красивых!.." — "Когда это я говорила глупости?!" — перебила меня Анна, внезапно остановившись и посмотрев на меня в упор. Лицо ее побледнело, карие глаза потемнели и стали бездонными, ноздри раздувались — в гневе она была ослепительно хороша, но это уже не могло меня укротить. "Увы, — сказал я язвительно, — вероятно, твои подхалимы тебе внушили, что можно не иметь возвышенных интересов, ничего не читать, не общаться с умными людьми и при этом продолжать изрекать умные вещи. Должен тебя разочаровать: в последнее время лично я ничего умного от тебя не слышал". — "Я не знала, что нужна тебе в качестве какого-то лектора! — взвилась Анна. — По-моему, ночью ты хотел от меня чего-то другого!"
