По словам Рея Клейна, дружба с которым была для Клода, тогда еще Клодины, отдушиной в жизни, виной всему стадный инстинкт. Клейн пояснил, что инстинкт этот примитивный и таинственный, но тем не менее глубокий: доставшийся человеку в наследство от животного механизм выживания или что-то в этом роде. По природе своей люди — животные стадные. И пока все живут хорошо, цивилизованно и безопасно, распевать „Мы Есть Сам Мир“ легко. Но как только дела становятся крутыми, нутро подсказывает, что, если ты не хочешь, чтобы тебе отрезали яйца, а то и голову, поторопись присоединиться к своим. Еще Клейн сказал, что разделение вовсе не обязательно происходит по расовому признаку: стоит посмотреть, например, на Ближний Восток, где мусульмане режут мусульман, или на Южную Африку, где черные бьют черных. Да что далеко ходить — а гражданская война в самой Америке? Племена, одним словом. Старые племена и новые племена. Теоретически отдельно взятой личности так выжить проще. На практике же это оборачивается горами трупов.
Клод обвел взглядом своих соседей по столу и лишний раз убедился, что не чувствует себя в безопасности и не ощущает голоса крови. Еще бы: полумужчина, полубелый, получерный; не удивительно, что все шишки на него.
Они сидели за шесть столиков от входа в полупустую столовую. После распоряжения Хоббса насчет изоляции вертухаи водили заключенных из блока „В“ на обед посменно: сначала едят зэки с одной стороны прохода, потом с другой. Администрация побаивалась напряжения, нарастающего в людях типа Джонсона. Большинству вертухаев приказ Хоббса тоже пришелся не по вкусу: лишняя головная боль, лишнее озлобление контингента, больше шансов на возникновение неприятностей. Клод считал, что для нормального среднего вертухая лучшая тюрьма — это та, в которой нет ни одного зэка. Ну, или отсиживают несколько богатых наркоманов, которым можно из-под полы продавать наркоту.
Зэк с первого яруса по кличке Зеленый подошел к Стоукли и передал ему клочок бумаги. Джонсон начал медленно читать. Клод, не поворачивая головы, искоса взглянул через плечо Стоукли:
„Стоук, док свой парень. Сделай для него то, что он просит.
Уилсон“.
Стоукли заметил уловку Клода и, затолкав записку в нагрудный карман рубашки, посмотрел в глубь столовой: Клейн, опустив руки, уже ждал здесь.
Джонсон повернулся к Зеленому:
— Чего ему?
— Говорит, хочет потолковать с Клодом, — ответил Зеленый.
Стоукли, скривив зубы, повернулся к Туссену:
— Что за фигня?
Клод развел руками.
— Не знаю.
Ему было не по себе: он хотел поговорить с Клейном, но только не у всех на виду. Правда, во время изоляции это, по-видимому, единственная возможность пообщаться. И вообще, черт возьми, почему он не имеет права говорить с кем хочет? Но так и не высказавшись вслух, он понял, что вообще никаких прав не имеет.
— Я слыхал, будто Клейн спас Уилсона, когда он загибался в карцере, — вспомнил Майрс.
— Я поверю в это только тогда, когда услышу это от самого Уилсона, — огрызнулся Стоукли, затем, пожав плечами, обратился к Зеленому: — Если у него хватило куража попросить, пусть подойдет.
Зеленый подошел к Клейну и что-то ему сказал, Доктор направился к столику, за которым сидел Стоукли со своей компанией. Он вел себя осмотрительно, но не казался напуганным. Клод даже позавидовал ему.
Соблюдая формальности, Клейн первым делом обратился к Джонсону:
— Джонсон.
— Клейн, — ответил Стоукли. — Чем могу?
— Я бы хотел поговорить с Клодом, — сказал Клейн. — Если ты не возражаешь.
Самолюбие Стоукли был удовлетворено, и он кивнул в сторону соседнего столика в метре от них:
— Присаживайся.
Пластмассовый стул был привинчен к полу, и Клейн не мог его отодвинуть; поэтому он пристроился на краешке стула, поближе к Клоду. Тот встал и пересел за столик Клейна, напротив него, тут же заметив, что Джонсону это не понравилось. Зато Клод был доволен: кажется, это его первый самостоятельный шаг, предпринятый без позволения Стоукли с того самого времени, как его, Клода, перевели в блок „B“.
С искренней радостью Клейн улыбнулся Туссену:
— Как дела, Клод?
— Хорошо. — Туссен понимал, что Джонсон, ковыряясь в своей тарелке в то время, как его соседи затеяли спор об исходе сегодняшнего матча между „Лейкерс“ и „Нике“, прислушивается к их разговору. — Нет, в самом деле хорошо. Конечно, это сучья изоляция… Но вернуться обратно в этот блок, к браткам, вернуться к своим, это здорово…
— Я очень рад, — сказал Клейн.
Клод внезапно перепугался, что Клейн передаст его слова Эгри. Нев ему тогда губы отрежет… Да нет, Клейн не из таких. Он мужик умный. Туссену хотелось сказать: „Слушай, если Эгри спросит обо мне…“, но он не мог при Джонсоне. Ему казалось, что он идет по канату над двумя резервуарами с водой, причем в одном резвились акулы, а в другом — пираньи. Никто не знал правды — никто, кроме него самого и Хоббса. Туссену хотелось рассказать Клейну, как Грайрсон вызвал его якобы для сеанса групповой реабилитационной терапии, а на самом деле завел в какую-то кладовку, где Клода поджидал Хоббс. И как сам начальник тюрьмы пообещал, что если Клод бросит свои трансвеститские штучки и вернется в блок „В“, то он даст ему шанс на освобождение. И неплохой шанс! А это значит, что он, Клод Туссен, сможет зайти к Альфонсо и что сосать теперь будут ему… Клоду очень хотелось услышать от Клейна слова одобрения и, возможно, совет насчет поведения на заседании комиссии по освобождению, но Стоукли был начеку.
— Здорово на вас Хоббс вызверился, ребята, — сказал Клейн.
— Ничего, мы выдержим все, что этот гад на нас навалит, и еще немного, — вмешался Джонсон.
Клейн повернулся к нему:
— Не сомневаюсь. Но сдается мне, Хоббс задумал какую-то пакость — уж не знаю какую. Он ведь больной. На голову.
Клоду внезапно стало нехорошо.
Стоукли фыркнул:
— Ха, Клейн, не нужно доктора, чтобы об этом догадаться. Убить этого Хоббса мало.
— Возможно, — согласился Клейн.
Клод почуял ссору, да и разговор о Хоббсе его нервировал.
— Ничего, как сказал Стоук, мы все выдержим, — вмешался он. — А как дела у вас?
— Мое ходатайство удовлетворили, — ответил Клейн. — И завтра меня отпускают.
Клод был ошеломлен и напуган. Все его бросают. Клейн был единственным человеком, с которым Клод мог поговорить в самые тяжелые минуты, когда необходимость, притворившись женщиной, жить в постоянном страхе от непредсказуемых вспышек гнева Эгри доводила его до ручки. Частенько, будучи Клодиной, он прибегал в камеру Клейна и плакал в ней, как в исповедальне. Эгри против этого не возражал, как и против всего, что еще глубже укореняло в сознании Клода представление о себе, как о женщине. А капризы и плач в жилетку врача полностью соответствовали представлению Нева о стандартах женского поведения. По той же причине Клод регулярно устраивал Эгри сцены по поводу содержания камеры в опрятном виде, хотя на самом деле ему было глубоко плевать. И даже здесь, в блоке „B“, лишь от сознания, что Клейн где-то здесь поблизости, в Клоде росло чувство уверенности. И вот теперь доктор уходит… Клод сглотнул свою горечь, но не так быстро, чтобы Клейн ее не заметил.
— Я напишу тебе, — сказал он. — Сразу, как устроюсь.
— Это будет первое письмо, которое я здесь получу, — ответил Клод, изображая на лице широкую улыбку. — Старина, так это здорово! Вот это новость так новость…
Ему очень хотелось похвастаться перед Клейном и своими перспективами освобождения, но он не посмел: Стоукли врубится, как Туссен их использовал, и покажет ему, где раки зимуют. Поэтому он просто энергично потряс руку доктора.
— Здорово, — повторил он.
— Вот я и решил засвидетельствовать тебе мое почтение.
Сердце Туссена сжалось. Почтение… Клода Туссена не уважал никто. Пока он был „женой“ Эгри, люди лизали ему задницу, потому что знали, что он — или она — может устроить им пакость, нажаловавшись Эгри. Временами она так и поступала — просто, чтобы показать, на что способна. Но его все равно не уважали. Люди просто боялись Эгри.
— Спасибо, Клейн, я… — Клоду не хватало слов. — Я хочу сказать, удачи вам, дружище. Аккуратнее там, на воле.
— Постараюсь, — пообещал Клейн. — Побегу-ка я, чтобы не опоздать к третьей поверке — не хотелось бы оказаться в штрафниках накануне освобождения.
— Конечно, — согласился Клод, борясь с комом в горле.
Клейн встал из-за стола:
— Когда выйдешь, встретимся.
Клод тоже поднялся на ноги:
— Можете не сомневаться, приятель.
— Ну, пора. — Клейн протянул руку, и Клод пожал ее еще раз. Клейн улыбнулся.
И тут от задних ворот, ведущих в столовую, донесся вопль: дикий, прерывистый вопль, пронзивший Клода своей самой высокой нотой, перейдя в отчаянное, захлебывающееся всхлипывание.
