Нельзя сказать, что свою первую ночь в лесах Колумбии граждане России провели в комфорте и тепле, однако все могло быть еще хуже. Они все-таки развели костер в небольшом распадке — так, чтобы с моря огонь был незаметен. Алексей притащил откуда-то из джунглей две тушки небольших и уже освежеванных зверьков, похожих на кролика. Прожаренное на открытом огне и съеденное без соли мясо нареканий не вызвало — только вопросы: кого это мы едим? Но Лешка лишь отшучивался. (На самом деле он поймал парочку зеленых обезьян — тварей достаточно глупых, чтобы угодить в примитивную ловушку из куртки, подпорки и веревочки, и достаточно вкусных, чтобы быть умятыми без остатка… Но не станешь же говорить, что это были обезьяны, да еще зеленые, — женщины уж точно есть откажутся.) Борисыч еще там, на берегу, подобрал несколько сухих рапанов, из которых получились в меру удобные стаканчики. Обезьянок запили ключевой водой, Мишка даже произнес тост за дружбу всех россиян… Выкурили все сигареты, отгоняя москитов, и наконец угомонились, договорившись дежурить посменно, по часу — на всякий случай: огонь там поддерживать (сырые ветки отчаянно дымили, что было хорошо: москиты и лесной гнус дыма не выносили), следить, чтобы какой хищник покрупнее не подобрался, да и вообще…
Лешка дежурил первым. Он внимательно оглядел лица спящих сотоварищей, о чем-то напряженно размышляя, но так ни к какому выводу и не пришел. Тяжело вздохнул, пробормотал под нос: «Ну ладно, главное, чтобы дожди не начались, иначе труба…» — и подбросил веток в костерок.
Опасениям его суждено было сбыться.
БорисычА вот мне не спалось.
Хоть и был вымотан до предела, однако сна не было ни в одном глазу. А лезли в голову всякие мысли, подозрения, воспоминания.
Воспоминания.
Этот лес очень похож на ту сельву — те же запахи и звуки, тот же отвратительно влажный, липкий воздух, те же ночные птицы шебуршатся в листве… и ситуация очень похожа на ту — мы бежим, нас догоняют, — наверное, поэтому воспоминания нахлынули яркие, как будто только вчера, а не несколько десятилетий назад мы прорывались из окружения.
Несколько десятилетий назад… Вполне достаточный срок для того, чтобы стерлись бесследно из памяти события той страшной недели. Тем более — несколько десятилетий сытой и довольной жизни в сытой и довольной Канаде.
Ах, Торонто, Торонто — улица Олбани, улица Даун-таун, Юниверсити-оф-Торонто, Блур, Хай-парк с его енотами и черными белками и Ниагара всего в семидесяти километрах…
Ах, Эль-Торо, Эль-Торо — сельва, болота, малярия, голод, понос от вонючей воды и ни капли пенициллина…
Нас предали, это было ясно.
Но вопрос — кто именно, до сих пор не дает мне покоя… Кто? Пачеко? Или Кинтано, Террасаса и Чоке Чоке?.. Или за каждым шагом Рамона начали следить еще раньше, еще в Праге, — а что, тамошняя разведка запросто могла выдать его…
Как бы то ни было, факт остается фактом: о пребывании отряда АНОБ в долине реки Ньянкауасу соответствующие спецслужбы уже знали. И ждали нас. Израненные, со сбитыми в кровь ногами, с зудящей и покрытой волдырями от укусов москитов кожей, мы угодили в западню.
Воспоминания…
Сам бой помню плохо. Рамон хрипло — у него опять начался приступ астмы — приказал отряду рассредоточиться; мне, в частности, поручалось во что бы то ни стало вывести из-под огня одного раненого бойца, служившего при Рамоне кем-то вроде адъютанта и порученца, — некоего Мартинеса Камилоса. И я потащил на себе упирающегося всеми конечностями партизана, который беспрестанно грозил мне, проклинал меня, умолял и подкупал какими-то мифическими сокровищами — лишь бы я отпустил его обратно, к своим братьям по оружию, чтобы сражаться и умереть вместе с ними… Но я, конечно, не слушал и волок его дальше. К тому времени я уже привык, что приказы Рамона надо выполнять в точности и не рассуждая. И я не боялся, что гневные вопли Мартинеса привлекут противника — даже я слышал их как сквозь вату: вокруг рвались гранаты, щелкали ружейные выстрелы, ухали минометы и трещали пулеметные очереди; огонь противника был сосредоточен на том месте, где оставались наш командир и горстка повстанцев. Трупы скатывались по склону ущелья — трупы рейнджеров, и это вселяло пусть и призрачную, но надежду. (Значительно позже я узнал, что против нас, семнадцати человек, из которых только девять могли держать в руках оружие, было брошено пять батальонов, это порядка трех тысяч — трех тысяч! — солдат. И в ходе боя солдаты вынуждены были отступить — под тем предлогом, что ущелье кишит партизанами и они, солдаты, несут огромные потери…)
Пока я не стрелял, боясь обнаружить себя, но в душе воздавал хвалу Господу — в которого, как и всякий добропорядочный советский человек, не верил ни на грамм, — так вот, в те минуты я благодарил Бога только за то, что не ранен и что у меня на плече болтается «Гаранда», а не М-2 — пусть и тяжелая, зато более пригодная для прицельного огня автоматическая винтовка.
Стрелять мне так и не довелось. Незамеченные, мы выбрались с поля боя и затаились среди деревьев заброшенной апельсиновой плантации. Укрытие было не ахти какое, любой вражеский солдат заметил бы нас, окажись он поблизости… Но пока вокруг не было никого, канонада понемногу стихала, и я надеялся, что Рамону удастся вырваться из окружения. Я перевязал Мартинеса, и ночь мы провели под сенью засыхающих под солнцем, неухоженных деревьев. Утром я сказал моему спутнику: пойду осмотрюсь. Мартинес, в полузабытьи от потери крови, ухватил меня за рукав и жарко зашептал, что нельзя, Гринго-бой, мы должны немедленно двигаться к Наранхали, контрольной точке сбора отряда, я не должен бросать его одного, слышишь, Гринго-бой, не должен, потому что Рамон приказал вытащить его, что он должен… я должен… мы должны… В общем, у него начинался бред. Я мягко высвободился и пополз на вершину холма — осмотреться. Оставив ему «Гаранду» — на всякий пожарный.
Солнце нещадно лупило мне в спину, на небе не было ни облачка, и без всякого бинокля все было видно прекрасно.
Если верить карте, подо мной лежала деревня под названием Ла-Игера — десяток серых домишек под соломенными крышами, беспорядочно разбросанных по склону, крошечная церквушка, школа, напоминающая сарай, и сараи, напоминающие многоместные деревянные нужники, — картинка, в общем, вполне привычная для Боливии… Вот только подозрительно много народу. И все как один военные — не иначе, здесь полевой лагерь противника. Офицеры веселые, вроде бы даже пьяные, до меня доносятся смех и песни. Ничего не скажешь, удачное место мы выбрали для привала. Мартинес прав, надо убираться отсюда подальше, поскорее в Наранхаль, где нас ждет Рамон…
Я уже собрался незаметно отступить, как в небе отдаленно застрекотало, с запада показались два военных вертолета, забликовали на солнце бешено вращающимися винтами и сели аккурат на картофельное поле за деревней. Не дожидаясь, пока лопасти остановятся, из геликоптеров выскочили несколько человек в форме — званий на таком расстоянии было не разглядеть. Пригибаясь и придерживая фуражки, чтоб не снесло вихрем, они споро побежали к деревне.
Явно что-то назревало. Впрочем, что именно, меня уже заботило мало, хуже, чем сейчас, быть уже не могло, нам следовало выбираться отсюда, воссоединиться с выжившими из отряда — но я почему-то задержался.
И, как выяснилось, хуже быть могло. И стало.
Коротко посовещавшись, военные рассредоточились на заднем дворе школы-сарая, двое солдат ненадолго исчезли за покосившейся дверью. И вышли они оттуда не одни — с пленным. В драной камуфляжной куртке. Со связанными за спиной руками. С длинными спутанными волосами до плеч и курчавой небольшой бородой. Счастье еще, что я оставил «Гаранду» Мартинесу — иначе бы не выдержал и открыл пальбу. А так мне оставалось только наблюдать, кусая локти от бессилия что-либо исправить. Как пленному развязали руки. Как о чем-то спросили. Тот кивнул, ответил односложно. Как зачитали ему какую-то бумажку. Пленный слушал бесстрастно, потирая запястья.
Запястья, на каждом из которых блестело по часам.
Если до этого еще оставались какие-то сомнения, то теперь они исчезли: Рамон, наш несгибаемый Рамон попал в руки врага. Только он носил двое наручных часов — свои и лейтенанта Карлоса Коэлло, своего погибшего друга…
Дальнейшее произошло быстро, деловито и спокойно.
Рамона поставили к стене школы.
Один из офицеров (много позже я узнал его имя: Марио Теран) занял позицию напротив, метрах в десяти. Поднял к плечу М-2. Прицелился.
Рамон вскинул руку, что-то, кажется, крикнул.
Из ствола вырвалось облачко дыма…
Смотреть остальное я уже не мог. Я скатился по склону холма со своей стороны и какое-то время лежал неподвижно, кусая кулак и глядя вверх, не заботясь о том, что меня могут заметить. В небе лениво кружили стервятники, в траве копошились насекомые, со стороны деревни слышались невнятные приказы, молотили воздух работающие пропеллеры вертолетов. Жизнь продолжалась. Только уже без неистового Рамона.
