Потом раздался рев падающего с неба вертолета. Понятно, что не вдруг. Но мы оцепенели. Даже Борька, хотя надо отдать ему должное – быстро опомнился. Глаза его заблестели. Он принял здоровое решение:
– Дашок, где твоя леска? Живо сюда... Сташевич, лезвие! Так, все переоделись?
Мы давно переоделись – в свое, родное, «приятно» пахнущее. Почему он этого не заметил?
Две минуты долой. Вертолет продолжал реветь, заглушая толпу. То ли над землей завис, то ли стоял с работающим двигателем.
– Эй, охрана! – забарабанил в дверь Борька. – Вы посмотрите, что наделали! Бабу укатали насмерть! А ну, отверзай скрипы!
Мы с Невзгодой отошли подальше, улеглись на тряпки. Турченко вытянулся за дверью – на случай непредвиденных обстоятельств.
Борька колотил, сбивая кулаки, пока не загремел засов. Он отошел на шаг и оглянулся. Сташевич кивнул.
Охранник – толсторожий жлобина в рубахе до колен и со вмятиной на скуле – возник в освещенном коридоре, настороженно выставив автомат. За ним мерцал еще один.
– Чего надо?
– Зайди, полюбуйся, баба умирает, – обиженно пожаловался Липкин. – А ведь она – главная свидетельница по делу. Вы чё, ребята, в натуре, не соображаете?
Толсторожий не был лохом. Он сделал знак напарнику – следи, мотнул стволом – отойти (Борька попятился) и со всеми мерами предосторожности шагнул в полумрак.
Леска была натянута между концами арматуры. Хотели на уровне глаз (оба жлоба примерно равновелики), но не рассчитали: охранник ткнулся в леску носом. Впрочем, цели достигли – от неожиданности он на миг потерял ориентацию. Борька орудовал как факир: мгновенно оказавшись в нужной точке, махнул рукой. Лезвие между пальцами – это целая фишка убить подобным образом! Тонкая сталь рассекла горло. Цербер выпучил глаза. Автомат повис на ремне. Задний ничего не понял. Первый сделал шаг, схватился за горло, мотнулся влево, захрипел. На него уже не смотрели. Отработан. За убравшимся объявился второй – в проеме. Глупо открывал рот. Сташевич метнул от плеча – «складишок» воткнулся в грудь чуть ниже шеи. И этот упал не сразу – стоял, будто мысль пришла. Но упал, попробовал бы не упасть... Турченко уже отобрал у первого автомат, метнулся в коридор, стал сдирать ремень с подсумком со второго.
– Уходим. Чисто.
Сташевич выдернул из дрожащего тела нож, вытер о рубашку.
– Ну что, лесные братья-сестры, – Борька поймал брошенный ему «калашников», отвел предохранитель, дернул затвор, – бежим быстро, говорим мало. Мертвых и раненых не подбираем. С богом.
Работали быстро. Женская часть нашего собрания еле поспевала за мужской. Коридор, лестница... Наверху, в полумгле, в узком бетонном проходе – заминка. Загремели выстрелы. Мы с Невзгодой рухнули плашмя. Но сухая команда «вперед» опять нас подбросила. Я перепрыгнула через лежащее навзничь тело; Невзгода нагнулась, подобрала оружие. У дверей – новая заминка. Рассредоточившись по стенам, мы сидели у входа и не решались выйти. Творилось что-то неладное. В поселке сектантов шел бой! Кричали люди. Лаяли «калашниковы», им отвечали то ли «Кедры», то ли «Кипарисы». Рвались гранаты. Невероятно, но команда прибывшего вертолета с ходу вступила в бой с «продвинутыми» отрядами секты.
– Ё-мое, – сдержанно удивился Сташевич, – не тех ждали. Вот так номер, коллеги!
– А нам едино, – отрезал Борька. – И те сволочи, и другие. Тикать надо. А то прорвутся по нашу душу.
– Бежим? – предложил Турченко, подбираясь к косяку.
– Стоп, – притормозил его Сташевич. – По моим наблюдениям, тюрьму охраняли четверо. Не хочу вас нервировать, но один на улице.
Мы к сюрпризам давно привыкшие. Если там охранник, ему не позавидовать. В поселке – бой, в каталажке – тоже стрельба... В какую сторону бежать? Чокнуться можно.
В открытую дверь просматривались елочки, а за ними – глухая стена сарая с сельхозинвентарем. Боковой обзор заслоняли кирпичные подпорки под козырьком. Сташевич стянул с себя куртку, оставшись в футболке с длинными рукавами.
– Дайте автомат.
Поколебавшись, Турченко отдал ему «АКМ». Нацепив тряпье на ствол, Сташевич осторожно высунул его из-за косяка – самую малость, лишь бы шевельнулось. Свинцовый ливень обрушился на подпорку. Несколько пуль прошили камуфляж, превратив его в реющий парус.
– Вот ты где, родимый, – злорадно хмыкнул Сташевич, втягивая «липу». – Держи, – бросил мне куртку, – головой отвечаешь.
Рисковал Сташевич не только здоровьем, но не сидеть же до утра. Красивый бросок с переворотом – и он уже за кустарником, обрамлявшим дорогу к Храму. Хлесткая очередь из кустов – финишная ленточка для бестолковых: справа от двери с болью застонали.
– Вперед и направо, – скомандовал Борька.
До коптильни – шагов тридцать. Дружным гуртом мы перебежали пространство, влетели за железные стеллажи с разделочными тумбами. Сташевич ввалился последним; тяжело сопя, набросился на меня с претензиями:
– Куртка где? Потеряла?
– Надела, – пискнула я.
– Молоток, – похвалил он, – так и сохраняй.
От коптильни фрагментарно просматривался Храм с прилегающими бараками. Вертолет в обзор не попадал, но он там точно был – рев мотора заглушал крики разбегающихся людей. Как тараканы, они растекались от центра поселения. Группа особей в разноцветных «гражданских» одеждах (ну точно праздник на дворе!) пронеслась недалеко от нас, словно перепуганные зайцы, свернула в поля. Стрелявших стало меньше, но накал пальбы не стихал – сцепились противники грозно и не на жизнь. Из нарядного Храма вырывались языки пламени – полыхал балкон и апартаменты Учителя. «Жалко, – промелькнуло в голове, – телевизор, диванчики...» Били зажигательными, с гуманной и благой целью – спалить дочиста, вместе с содержимым. Незачем народу мозги пудрить. Но огневая точка на макушке Храма продолжала огрызаться. Пулеметчик – явный смертник (сквозь огонь уже не пробиться) – строчил осатанело длинными очередями: башенка светилась, как маяк.
– Из бельгийского «Миними» хреначит, – восхищенно поведал Сташевич. – Классная штука – с заменяемым стволом, разброс пуль вообще никакой. И лента на двести патронов, вот бы нам такую...
Вдруг разом все стихло. Вертолет заглох. Отстрелялись. Только бег «зайцев» по полям с галдежом и стенаниями будоражил округу, да свиньи расхрюкались в своих свинарнях.
– Хана десанту, вечная ему память, – с деланым прискорбием изрек Борька. – А мы-то чего? Побежали, господа?
– Глянь-ка, – схватился за автомат Сташевич, тыча пальцем куда-то в серую ночь.
Из мути за приземистыми строениями вылупились двое. Пригибаясь, бежали через пустырь. В облегающей одежде, в шапочках-окатышах, за плечами горбушки – то ли рюкзаки, то ли ранцы.
А у Храма опять заработал пулемет. Не по этим двоим – светляки летели куда-то вниз, добивая недобитых ранее. Последнее слово отрезанного от суши пулеметчика – апартаменты второго этажа полыхали вовсю, языки пламени лизали крышу, подбирались к башенке.
– Эй, мужики, сюда! – привстал Турченко, отгибая лохмотья свиной «строганины».
– Ты чего? – схватила его за руку Невзгода.
Двое шарахнулись, как от Годзиллы. Вскинули по инерции автоматы (я как раз припала к земле), прошлись огнем по верху коптильни, нашпиговав свинцом обветренную свинину. Борька прыгнул под жестянку. Вскочил Сташевич, ударил длинной очередью, воспользовавшись паузой. Я неистово молилась (горим! тонем! убивают!), когда меня оторвали от земли, чуть не вытряхнув из куртки.
– Зачем ты их? – вопил Борька.
– Ты дурак, да? – орал в ответ Сташевич. – Они стреляли в нас!
Турченко с Невзгодой в диспуте не участвовали. Не сговариваясь, они махнули через коптильню и, подбежав к телам, стали стаскивать амуницию.
– Эй, у них «Кипарисы»! И гранаты, мужики!
– Линяем! – ревел Борька.
– Да подожди ты, – отмахивался Турченко. – У нас ни огня, ни дэты. Как через тайгу пойдем?
– Лови! – швырнула мне Невзгода автомат. Я поймала – как вратарь закрученный мяч. – Еще лови! – Бросила подсумок с ремнем. – Уходим! – Помогла Турченко взвалить на спину рюкзак. В это время кто-то замкнул на мне ремень с подсумком...
От Храма прилетел исполненный страданий вопль. Мы замерли, завороженные. Последний мученик за веру не преминул воспользоваться бледным шансом. Но шанс оказался иллюзией. Прекратив стрельбу, он спрыгнул с верхотуры на горящую крышу купола. Кувыркаясь, объятый пламенем, слетел по скату и, жутко воя, ушел в свободный полет...
Замерло все – стрельба, крики. Только свиньи тупо орали в своих загонах, да факел пожара жадно тянулся к богу...
Мы побежали на юг, к реке, по жидким кустикам картошки и кабачковым грядкам.
* * *
Мы отмахали добрых две трети пути до заросшей сосняком скалы, когда обнаружили погоню. Застучали автоматы, и пули над головой стали разнообразить наш скучный бег.
– Ложись! – вскричал Сташевич.
