— Тридцать семь.
Я сразу не понял.
— Что тридцать семь?
— Тридцать семь убитых. Пятнадцать из них — дети. Его сообщников изрешетили, а этого отмазать хотят.
— Дети — это святое, — вздохнул я.
Немец поймал взгляд, уловим брешь.
— Игорь, ты же когда на свободу выйдёшь, ты заведёшь семью, детей? А вот представь, что вся твоя семья одной бомбой на небеса. Ты здесь, а они уже за чертой. Ты…
— Я согласен.
— Гх-м, повтори. — Не сразу поверил смотрящий.
— Я согласен. И даже не за свободу. За… справедливость.
Немец понимающе кивнул.
— А на свободе что сделать? — Спросил я тут же.
— Мент. Наркота. Поставщик. — Не стал он вдаваться в подробности.
Я придвинулся, немного знакомый с психологией смотрящего за последнее время.
— Личное?
Он вздохнул.
— Внука на иглу посадил.
— Только ради вас, Игорь Данилович. — Ответил я и поднялся.
Пора за работу.
* * *
Весна. Пахнет травой. К этому запаху никогда не прислушиваешься, насыщаясь на воле, но он так отчётливо различим, когда годами дышишь тюремной пылью.
Господи, да я даже солнце впитываю кожей, как какая-то солнечная батарея. На белой, как снег шкуре ощущается румянец. Как же я соскучился по этому вольному солнцу.
Я на свободе! Я не сломался в этой чёртовой дыре!
ВОЛЯ!!!
Руки сжимают бумажку с приказом о досрочном освобождении. Бумажка много значит. Подумать только, на жалком листке с парой подписей и печатью, расчерчен срок. Или его отмена. Убогий листик, штамп, росчерк и два года пыльной тюрячки сменились благоуханием расцветающей природы.
«Аллах не меняет людей, пока они сами не переменят того, что в них», — сказал мне смуглый, кареглазый араб перед тем, как шея с хрустом неестественно вывернулась.
Может он и прав. Но на кой чёрт эти умности, если твой бог заставляет тебя смотреть, как разлетаются на кусочки те, кто секунду назад были живыми? Что для тебя, фундаменталист, значила священная война, когда несколько килограмм тротила сравняли детей с окружающей землёй? Каково было родне умолять криминалистов ползать на карачках, чтобы хотя бы пару кусков тела можно было сложить в закрытый гроб и предать земле? Я не вижу здесь правды. Ты воевал с неверными. И неверными для тебя становились те, на кого укажут пальцем. Ты не задумывался над смыслом Корана. Несколько сур — это всё, что тебе нужно для пяти ежедневных молитв. Можешь восстать из мёртвых и воткнуть мне нож в сердце, если хоть одна строчка в твоём священном писании призывает убивать детей во имя Аллаха.
Я не жалею, что выполнил эту грязную работу. Мне всё ясно. И если когда задумаюсь над этим вывертом судьбы, задумаюсь над твоими словами, араб. Как пить дать — сам уеду воевать в горячую точку за твой миф…
Пригревает, город гудит роем автомобилей. Мрачные мысли остались за решёткой. Девушки ходят улицам такие красавицы, что глаз не оторвать. Куда там тощим швабрам с плакатов по «евростандарту».
Кажется, что сам попал в страну фотомоделей. Кровь кипит. Но не подходить же к красавам, сияя провалами в зубах. Не поймут. Я ж не бич, не бомж, за собой слежу. Сначала привести себя в порядок, потом знакомиться. Этим человек и отличается от животного. Быть зверем больше не хотелось.
Вперёд, к стоматологу! И хватит уже сжимать эту бумажку с приказом о досрочном освобождении. Кстати, когда уже дума примет закон о запрещении ношения бюстгальтеров красивыми женщинами в тёплый период?
Денег братвы хватило на два зуба, всё-таки цены за время отсидки порядочно подросли. Капитализм победно шагает по стране, заставляя верить в почти такой же миф, в какой верил фанатик-араб.
Да уж, тут бы я с зубами и обанкротился на воле, если бы не обеспечил себе тылы.
Крыша. Ключ. Банк. Ячейка. Большую часть денег на счёт, остальную с собой, на жизнь: зубы, квартплата, провиант, и, конечно же, гулянка. Стоит отметить день, когда распорядок дня перестал иметь значение. Хотя ещё не одну неделю буду подскакивать в 6.00.
Одежда, обувь, личные вещи. С тюрьмы вышел налегке, с полупустым рюкзаком, что остался ещё от школы времён детдома. На зоне щеголял в почти безразмерных фуфайках, да штанах — спортивный костюм классификации «гоп обыкновенный». Роб не хватает, разрешают носить такой прикид. Он лучше, чем застиранная, затёртая ткань с номерным знаком, что рвётся на тебе, как жалкая салфетка. От изношенности.
Интересно, что бы на моём месте делал другой зек, если при выходе на свободу в кармане ни рубля, родни нет, а жить на что-то надо? Украл, отобрал и снова на побывку?
За мыслями, вернулся к стоматологу, уломал поработать сверхурочно. Зато рыжий парень в зеркале теперь больше стал походить на человека. Ещё бы мешки под глазами убрать, да отъесться, как следует, витаминами пропитаться.
Форма вроде есть, отдохну, отосплюсь. Теперь больше стоит думать о свёрнутой психике, выгнать из себя страх, что как брат-близнец сидел все эти пять лет со мной в одной камере.
Надо будет к психологу забрести, валерьянки прикупить. Успокаиваться надо, успокаиваться, а то взгляд в зеркале волчий. Такой не должен быть у двадцати одного летнего парня такой взгляд. Я ж по возрасту студент или дембель, а похож на кого?
После обеда в ближайшем кафе, я, купив костюм-тройку, туфли и шикарный букет алых роз, шампанского, фруктов и шоколада, со всеми сумками, взял такси до Ростиславы.
Живи, милая, только живи. Творец! Молю тебя только об одном, пусть семья её всё ещё живёт там. Пусть меня встретят те бездонные глаза. Они залечат кровоточащую душу…
Знакомая хрущёвка, второй этаж, не менее знакомая дверь, даже звук звонка тот же самый. Сердце радостно затрепетало. В груди запылало. Ну же, мужичок, Жанка, открывайте!
Дверь открыла старая женщина, от которой пахло валерьянкой и кошками так, словно сама была кошкой с доступом к аптечке. На голове чудовищные косички, закос под «маленькую девочку». Не хватало только зелёного цвета волос, чтобы можно было спокойно набирать скорую помощь.
— Ростислава здесь живёт? — Мигом охрипшим голосом спросил я.
— Хто? — прислушалась старушка.
— Хозяева этой квартиры где?
— Чаво?
— Хозяева где?! Они жили здесь пять лет назад! Жанна, Ростислава и мужичок, отец их. Где они? — повысил я голос.
— А мне почём знать? — Мне сын эту квартиру на той неделе купил.
— У кого купил? Кто были прошлые хозяева?
— Таджики какие-то, — пожевала губы бабка.
Тьфу, чёрт. Ну что за жизнь? Там на небе все сговорились что ли против меня? Или какая-нибудь шаманка наслала проклятье на весь род до седьмого колена?
Наверное, все эмоции отразились на лице. Очнулся я, когда бабка поднесла стакан с валерьянкой к губам. Выпил всё, не чувствуя вкуса. Молча протянул бабке цветы, конфеты и прочие презенты. Не слушая благодарностей, на негнущихся ногах спустился по лестнице и вышел на улицу.
Два часа скамейка держала на себе живой труп…
Янтарный закат окрасил небо, когда такси остановило у дома. У подъезда моей квартиры. Квартиры Мирошниковых. Клочок собственности, что соизволил оставить Колчиковский суд. Надо будет вернуть свою фамилию. Хотя кровь на обоих фамилиях. Первая неумышленная, а вторая вполне осознанная.
Кто я теперь? Мирошников, убивший убийцу отца или Чудинов, убивший убийцу брата? Звучит, словно какой-то зверь. Или зверь и есть? С волками жить — по-волчьи выть?
Условия, чёрт бы их побрал.
Застыл перед общей дверью на площадке, опустив сумки с новыми покупками и погрузившись в воспоминания.
Той холодной зимней ночью именно по этой двери распластался младший Михаил, опустившись в кучу мусора.
Роковая ночь.
Интересно, Колчиков ещё живёт здесь? Оставил мне квартирку, чтобы дождаться моего возвращения и подложить под дверь динамиту? А что, если открыть первую дверь, позвонить, и когда хозяин распахнёт первую дверь, ворваться внутрь, взять за горло и посмотреть в глаза. Долго так посмотреть. Минуты две, что покажутся ему вечностью, а для меня навсегда распахнут ворота ада. Нет, не того, что с котлами и чертями с вилами, а моего ада, внутреннего. Любые черти по сравнению с внутренним адом кажутся детским лепетом.
Руки невольно сжались, дыхание сбилось. В голове замелькали десятки картинок. Я и забыл, что моя квартира в двух шагах от источника всех бед. А теперь ещё и пальцы тянутся пошутить, сам нажав на звонок и ускорив процесс встречи с Колчиковым.
Послышался шелест замка, дверь лязгнула и отворилась. Сердце застучало часто-часто, даже перед глазами поплыла какая-то дымка. Ощущал себя школьником на экзаменах, руки с запакованными в мешочек ключами от квартиры дрожали. Дверь открывалась, не оставляя времени на раздумья.
Зачем, зачем сюда пришёл? Никогда же не смогу жить в этой квартире, зная, что он, этот враг, за стеной. Не могу я здесь обитать, всякий раз вспоминая, ЧТО произошло на этой лестничной площадке и, всякий раз блокируя всплытие картинок зимы, кладбища, двух надгробных камней.
