— Если бы приревновал, — вздохнул Лазарев. — Тут все как раз наоборот, братцы. Катерина моя мне в последнее время проходу не дает: обнюхивает, обсматривает, мобильник проверяет. Все ей какие-то любовницы мерещатся, все себе места не находит и мне покоя не дает.
— Подобное порождает подобное, — философски изрек Рыбаков и приготовился было развить эту тему, но был перебит медиком Черновым.
— На своем горьком опыте знаю, — сказал он, — это не лечится. Но тут есть один положительный момент.
— Какой? — спросил Лазарев с надеждой.
— Пока жена к фиктивным любовницам ревнует, обзавестись настоящей. Проверено: именно настоящую любовницу она не учует.
— Да не хочу я. — Это прозвучало тоскливо, почти с надрывом. — Мне, кроме Катьки моей, не нужен никто.
— Тогда, — подытожил Кузьмин, — терпи, казак. Со временем все образуется. Время, оно лечит.
«Или калечит», — напомнил внутренний голос.
Винтокрылая машина шла на снижение. Очень скоро будничным радостям и горестям мужчин, сидящим внутри, предстояло отступить на задний план. Начиналась работа.
Глава тринадцатая
Волки сыты и целы
Воскресенье, 26 мая
Когда-то давным-давно, в незапамятные времена, в пионерском лагере имени Юрия Гагарина звенели детские голоса и пестрели яркие краски, среди которых, конечно же, преобладал цвет красный — на вымпелах, пилотках, пионерских галстуках, барабанах и агитационных стендах с лозунгами типа: «Как повяжешь галстук, береги его, он ведь с нашим знаменем цвета одного». Потом все это выцвело и потускнело, а на память о веселых пионерах с их кострами и линейками остались лишь пучеглазые гипсовые трубачи.
В девяностые годы, когда страна пьяно отплясывала «комаринского» вместе со своим президентом, лагерь переименовали в спортивный, потом в молодежный, что сути не меняло. Привозили сюда здоровых оболтусов, которые костров не жгли, а курили анашу да зажимали пионервожатых, и называлось это безобразие оздоровительным отдыхом для старшеклассников.
А как ушел в небытие главный плясун, так и вовсе захирел лагерь. Прогнили оконные рамы, провалились местами крыши, газоны заросли бурьяном по пояс, заржавели замки и оградки. Временами поселялись тут всякие оборванцы и бомжи, но быстро уходили, потому что до ближайшего населенного пункта было далековато, а как прожить без еды, воды и, главное, без водки?
Но вот появились тут новые обитатели — угрюмые, настороженные, глядящие на мир по-волчьи. Привезли они с собой набитые вещмешки, много оружия и боеприпасов. Провианта тоже хватало: хлеб, консервы, прохладительные и горячительные напитки.
Склад устроили в бывшем административном здании, а сами, договорившись об условных сигналах, рассредоточились по территории, чтобы их не захватили врасплох.
— Что дальше? — спросил Селезнев, пробуя на прочность панцирную сетку, на которой не было ничего похожего на матрас.
— Будем живы — не помрем, — ответил Стефан Кроха, знавший множество русских поговорок.
— Не защемили бы нас здесь.
— От судьбы не уйдешь.
Вытащив из «Узи» магазин, он придирчиво проверил, сколько там осталось патронов, и распечатал новую пачку. Проследив за его действиями, Селезнев разложил на подоконнике гранаты и посмотрел на дорогу, уходящую за ворота и все дальше, дальше, в неприветливый сумеречный лес.
— Птица какая-то орет, — пожаловался он, ежась. — Как беду накликать хочет.
— Ты сам не накликай, — посоветовал Стефан Кроха, расстелил на кровати прихваченную в директорском кабинете плюшевую скатерть и улегся сверху, с наслаждением шевеля пальцами ног, торчащими из дырявых носков. — Я посплю, а ты гляди в оба. В час ночи разбудишь. Сменю.
С этими словами он закрыл глаза и моментально уснул.
Селезнев вздохнул, придвинул к окну стул и стал смотреть в сгущающуюся темноту. На душе у него было тревожно. А проклятая ночная птица все кричала и кричала, бередя душу.
Петро Сердюк расположился отдельно, облюбовав полуразрушенный чердак, откуда простреливались центральная аллея и часть площадки возле мачты, на которой трепыхалось не знамя, а какое-то бурое тряпье. С собой он прихватил бутылку горилки и через каждые пятнадцать минут делал скупой глоток. Он не собирался напиться допьяна и уснуть мертвецким сном. Он знал свою норму и обращался с зеленым змием осторожно и почтительно.
Курить на посту — последнее дело, потому что табачный дым, разносимый ветром, выдает тебя за версту. Тем не менее, опустошив бутылку на четверть, Сердюк позволил себе угоститься сигаретой. Огонек он тщательно прикрывал широкой ладонью.
Ему не давало покоя все более усиливающееся влияние Юрчиса на членов группировки и все менее уважительное его отношение к Сердюку. Когда-то они были на равных, но в последнее время латыш как-то незаметно взял верх. Окончательное перераспределение ролей произошло во время операции с тромонолом. С этого момента Юрчис напрямую общался с американским заказчиком, Карлом Лонгмаком, а Сердюк оказался на подхвате.
Не то чтобы он завидовал, вовсе нет. Но в их мире любая уступчивость воспринималась как проявление слабости, и Сердюк с каждым днем чувствовал, как спускается по иерархической лестнице все ниже и ниже. Имея некоторый уголовный опыт, он воспринимал это как унижение. Его опускали. А у опущенных жизнь несладкая и очень-очень короткая.
Поэтому, осторожно прихлебывая горилку, Сердюк размышлял, как бы сподручней убрать зарвавшегося латыша. Конечно, удобней всего это было бы сделать во время какой-нибудь заварушки. Перо в бок, пуля в спину, граната под ноги… Как только Юрчиса не станет, американец будет вынужден общаться лично с Сердюком, значит, последний мигом восстановит утраченный авторитет.
Пока украинский боевик вынашивал эти мысли, в другом месте говорили о нем самом. Если бы он слышал эти речи, то, наверное, поспешил бы с воплощением своих планов в жизнь.
Вернее — в смерть, потому что ему и Юрчису Лейтису было тесно вместе не только в заброшенном пионерском лагере, но и на всей планете.
Юрчис и Малхад расположились рядом.
Грузин, раздетый до трусов, подкреплялся копченой колбасой и длинной турецкой булкой, откусывая поочередно то отсюда, то оттуда. Его челюсти двигались мерно и безостановочно. Время от времени он проводил жирной пятерней по волосатой груди, вытирая пальцы. Сидел он на ворохе истлевших одеял, среди которых копошились и возбужденно попискивали голодные мыши-полевки, привлеченные запахом. Стоило одной из них неосторожно выбраться на открытое пространство, как Малхад стремительно топал босой ногой, стремясь раздавить зверька. Успеха он добился лишь однажды, и теперь там, где недавно сидела крохотная мышь, краснело пятно, похожее на пролитое малиновое варенье.
Юрчис, неодобрительно косясь на соседа, промывал глаза каким-то неаппетитно пахнущим снадобьем. На колченогий стул была выложена пипетка, наполненная физраствором. Рядом поблескивали очки.
— Надо что-то делать, — пробормотал он.
— В клинику обратись, в заграничную, — посоветовал Малхад, прикидывая, угоститься ему колбасой или булкой. — А вообще-то психовать надо меньше. Все болезни от нервов.
— Я не про глаза, — буркнул Юрчис.
— А про что тогда?
— Не про что, а про кого.
— А, понимаю… — Малхад прикончил колбасу, а булку швырнул себе под ноги, ожидая, когда к ней устремятся глупые полевки. — Буров с девкой, да?
Юрчиса действительно беспокоило отсутствие сапера и Иветы. Они не давали о себе знать и на звонки не отвечали. В Интернете не появилось ни единого намека на теракт в Туринске. Были, правда, короткие отчеты о концерте «Звездных снов», но, судя по всему, выступили они успешно и без проблем.
Однако не было также сведений о предотвращенном взрыве или об аресте Бурова и Иветы. Конечно, силовики могли умышленно пресечь распространение такой информации, но Юрчис знал надежный способ, как прояснить ситуацию. Не далее как пять минут назад он поручил Матвееву связаться с заместителем начальника Туринского отдела внутренних дел и навести справки. Этот тип являлся двоюродным братом Матвеева, потому-то город и был выбран в качестве места для проведения акции. Если бы что-то пошло не так, полицейский чин давно предупредил бы брата. Не во имя родственных связей. Ради солидного вознаграждения, обещанного ему за прикрытие.
— С Буровым и Иветой мы разберемся, — медленно произнес Юрчис. — Я подозреваю, что они попросту струсили. С минуты на минуту приползут, поджав хвост. Скажут, что их вычислили, что они едва ушли.
— Может, и правда там шухер приключился? — предположил Малхад, очищая подгнивший банан, кожура которого пошла черными пятнами.
— Не думаю. Концертный зал наверняка охраняли на всякий случай, а у страха, сам знаешь, глаза велики.
