АнтиДиверсант - Анатолий Алексеевич Азольский

того, чтоб улыбкой приветствовать публику и посылать ей воздушные поцелуи, настоящий артист покидает арену с гордо поднятой головой. Антон Иванович Рымник ее и покидал в декабре сорок четвертого, когда Роберт привез его ко мне в пансион, хорошо чувствуя, что жизнь его пошла насмарку; предстоял последний полет под куполом, без лонжи, с неминуемым падением, русские вздернут на виселице, если американцы не сделают это раньше, он им крупно насолил, пристрелив в Триесте кого-то из их миссии, об англичанах и говорить нечего, он с ними сталкивался в Греции, французы в счет не шли, немцы из него все выжали, и если такого, как он, ненужного свидетеля еще не устранили, то только потому, что времени на него не оставалось. Да, прекрасно держался, превосходно выглядел, но глаз-то у меня верный, я видел: уже погас, уже на грани истощения, про буффонады и розыгрыши не помнит, похолодала душа его, но что-то теплилось еще, на мою русскую речь он отреагировал полупрезрительным поджатием губ, биографию мою принял, однако, хорошо, а когда узнал, что я в Брянске видел его семью, его цирк, то глянул на меня со скрытым вопросом, а как ты, мол, из этого бедлама будешь выбираться, и я пожал плечами, сам недоумевая, стоит ли прыгать с тонущего корабля, если море полно акул и до любого берега не доплыть, – так не лучше ли, сказал я, пустить пулю не себе в лоб, а в Сталина, и он вновь переспросил: «В кого, кого?..» Подали голоса Клаус и Роберт, сидевшие в сторонке, эти знали, как нужны артисту аплодисменты, и служебно-деловым тоном сообщили: в Европе – пятьдесят миллионов стреляющих мужчин, но только один из них способен выполнить то, о чем его просят, сама история вопит, сама Европа умоляет Рымника заступиться за нее, спасти ее от Сталина… Неожиданное препятствие обнаружилось, Сталин так вознесен был над Рымником, что тот не видел его, а угадывал по смутным очертаниям покоящееся в небе божество, надо было подтянуть верховное существо поближе к Антону, чтоб тот разглядел его, и я приступил к снижению образа, сказал, что вождь советского народа и продолжатель дела Ленина всего лишь грузин, да еще из той паскудной породы людишек, что в любой нации подвергаются насмешкам, что все, кто знал Сталина с детства, помнят о мелких подлостях этого кинто, мать не уставала его колотить за разные проделки, отец неизвестно кто, несчастный ребенок, на ногах по шестому пальцу, скрытен и мстителен, кое-какая поэтичность юношеской натуры давно исчерпалась эксами, нападениями на почти безоружных людей, в начале же так называемой революционной деятельности – подозрительные связи с полицией, их, возможно, и не было вовсе, но вся логика поведения указывает на то, что либо охранка выбрала его для будущего сотрудничества, либо сам он коснулся порога предательства, но даже если ни того, ни другого не было, то сам Иосиф Сталин внутренне, подлостью характера в любой момент мог стать провокатором, и, будучи позднее членом партийных и государственных органов, он вел себя так, словно с минуты на минуту ожидал губительного для себя письма, появления вдруг человека, перст которого воткнется в него, предателя, в таком вот ожидании существовал он и существует; вокруг него когда-то обретались люди, во многих отношениях лучше его, порядочнее, есть такие и сейчас, из-за мыслей о собственном убожестве Иосиф не мог не научиться смотреть на себя глазами этих людей, и то, что эти глаза видели, вынуждало его уничтожить этих людей, чтоб глаза их навечно закрылись; умерщвление стало потребностью, под любым предлогом из жизни изгонялись те, кто мог проницательно глянуть на хитрого и мстительного грузина, ну а то, что весь мир считает от рождения или опыта принадлежащим Сталину, то есть ум, искусство властвования и прочее, это все черты исторического процесса, его результаты, уже неотделимые от личности, мыльный же пузырь, вздутый эпохой, разросся до необъятных размеров и не лопается только потому, что никто не догадается проткнуть его пальцем, тем самым, который нажмет на спусковой крючок, и пуля наконец-то оборвет зло, покарает палача миллионов, существо, предвосхитившее всю мерзость национал-социализма, давшее ему символы, и лозунги, и систему власти, и не уничтожить Сталина – значит сохранить еще на пятьдесят, на сто лет несчастную, нелепую, смертоносную советскую власть в том виде, в каком она ныне существует, убить его – это поставить на его место другого, который в любом своем человеческом варианте окажется чуточку получше Сталина, что уже есть выигрыш, при новом властителе будущие отношения с союзниками претерпят кое-какие благоприятные изменения, хоть какая-то часть человечества заживет не в страхе… «А мне-то что? – возразил Рымник с натянутой усмешкой. – Где моя личная выгода? Где гарантия безопасности?» Ответили – квалифицированно – Клаус и Роберт, разговор, сказали они, сугубо мужской и абсолютно честный, предмет слишком серьезен для того, чтоб хитрить, обманывать или давать опрометчивые обещания, но они сделают все, чтоб, во-первых, Рымник все-таки остался жив и на свободе, а во-вторых, они согласны удовлетворить его разумные претензии к ним, если такового не произойдет, и в интересах самого Рымника операцию готовить в полной тайне, четыре человека – те, которые сидят за этим столом, – знают о покушении, никто больше не должен посвящаться, поэтому ответ на их предложение Рымник обязан дать в ближайшие часы, ни с кем не советуясь, сейчас все четверо поедут отсюда в предместье, в снятый особняк, там Рымнику дадут время на обдумывание, пусть сам, без принуждений решит исторический для мира вопрос: убить или не убить, быть или не быть… Антон прервал их, спросив отчужденно, насмешливо, а как поступят с ним, если согласия он не даст, уж не честным ли словом его удовлетворятся, на что Роберт суховато заметил: абвер уже в подчинении Кальтенбруннера, у них и у Рымника общий хозяин, но в данном случае предложение делается не от имени Имперского управления безопасности, а носит приватный характер; три человека, на свой страх и риск, просят четвертого выполнить их частное поручение, о каких-либо санкциях за непослушание и речи нет, либо они ударят по рукам, либо с миром разойдутся… «Хорошо, едем», – поднялся Антон, а я собрал кое-какие свои вещички, включая Карлейля, и продолжили разговор в особняке, поев и выпив, Клаус вновь намекнул на вознаграждение, и Рымник задумался, стал на бумаге чертить какие-то загогулины, потом вывел цифру, сумму, очень значительную, превышающую возможности саксонцев, да еще на анонима в швейцарском банке, и на лицах шефов отразилась неловкость покупателей, смущенных тем, что товар