— Это всё? — спросил серьезно Сергей Борисович.
— Вам мало?
— Напротив. Это стоит куда больше тридцати процентов. Мои деньги, прикрытие, люди, охрана, квартира. Пятьдесят процентов. Это минимум.
— Тридцать пять. Ваши деньги будут возвращены, охрана практически ничем не рискует, а вы получаете за это двести двадцать семь миллионов долларов. Почти двести тридцать.
— Сорок пять процентов.
— Сорок. Помните, что сделку — через правительство и Антимонопольный комитет! — оформляю я, а значит, и рискую не меньше вашего. Покупатель на акции тоже мой. Плюс к этому вам наверняка не обойтись без моей помощи при переговорах с продавцами. К ним на голом криминале не подъедешь. Это очень богатые люди.
— Вы нас с кем-то путаете, — улыбнулся Сергей Борисович. — Мы не имеем отношения к криминалу. Тем не менее хорошо, пусть будет сорок два процента.
— Договорились.
— Мне понадобится ещё день, чтобы всё обдумать, взвесить и принять окончательное решение. Завтра я вам позвоню.
— Отлично. И последняя просьба. Независимо от того, какое решение вы примете, постарайтесь, чтобы о нашем разговоре знали как можно меньше людей.
— Договорились.
Константин Георгиевич поднялся, протянул руку. Сергей Борисович пожал её, хотя и несколько суховато. Позвал:
— Володя! — В дверь заглянул давешний молодой человек. — Проводи нашего гостя до машины.
Мафиозо уже знал, что согласится, но он всегда следовал старому правилу: никогда не говори «да» сразу, каким бы заманчивым тебе ни казалось предложение.
У дверей Константин Борисович остановился и улыбнулся:
— До завтра. Приятно было с вами поговорить.
— До завтра, — ответил мафиозо.
— Вы же все знаете, все видели своими глазами. Зачем ещё раз копаться в… Нет, мне несложно. Только очень тяжело говорить. И вспоминать, конечно, тоже тяжело. Это всегда трудно: вспоминать о том, чего никогда не сможешь вернуть…
* * *
«Говорят, что, когда в твоё тело входит девятимиллиметровый кусочек железа — пуля, перед глазами проносится вся жизнь. Я всегда подозревал, что это вранье. Кто может рассказать о смерти правдиво? Только тот, кто пережил ее сам. Но умершие молчат. А насчёт всей жизни — точно враньё. Теперь-то я знаю это доподлинно. Перед смертью вспоминается лишь то, о чем вы жалеете больше всего. И ещё возникает ощущение легкости и отстраненности.
Я лежу на ковре. Плохо лежу, на животе, прижавшись щекой к жёсткому ворсу. Руку подвернул. Чувствую, как кровь выплескивается из раны, и краем глаза вижу расплывающуюся по восточно-изысканному рисунку тёмно-бордовую кляксу. А ещё немеют пальцы и перед глазами плывут отвратительные слепяще жёлтые круги.
Я даже не знаю, что чувствую. Не физически. Физически — боль. Ощущение такое, как если бы меня пригвоздили к полу раскаленным добела стальным прутом. Где-то в груди дотлевает уголёк досады. За то, что опоздал. Обидно, когда опаздываешь. Ещё обиднее, когда опаздываешь совсем чуть-чуть. На несколько секунд…»
* * *
Иван вошёл в комнату и сразу увидел её. Она лежала на полу ничком, одна рука поднята вверх и согнута в локте, словно прикрывает голову, вторая отброшена в сторону. На волосах повисли капельки крови. Они были почти незаметны из-за медно-рыжего цвета волос. Белый плащ на спине тоже залит ярко-алым. А в самом центре неровного пятна — рваная, уродливая пулевая дыра.
У стены напротив — ещё один труп. Мужчина лежал спиной к двери, свернувшись в позу эмбриона. На пиджаке его темнело огромное, в кулак величиной, выходное отверстие от пули.
В комнате было слишком много крови. Слишком. Везде, на стенах, на полу, жуткие лужицы, потеки, брызги…
Иван ощутил, как черная, словно талый снег, тоска заполняет его изнутри. В голове появился страшный громкий звон. Пол пошатнулся под ногами. Разум, отказываясь воспринимать реальность, закуклился, превратившись в крошечную горошину, перекатывающуюся под черепной коробкой.
Иван медленно прошел вперед и опустился на колени. Протянув руку, коснулся пальцами ее волос и понял, что они пропитаны кровью до самых корней.
— Она была красивой, — прозвучал чей-то голос.
Иван вздрогнул. Через приоткрытое окно в комнату врывался ветер и раздувал парусами тонкие занавески цвета бордо. Они то взлетали, то опадали снова, совсем как птицы-подранки. Движение было монотонно-непрерывным, и из-за него Иван не сразу заметил третьего человека, находящегося в комнате.
Тот стоял у окна, за занавеской, и смотрел на улицу.
— Она была красивой, — повторил человек с безразличием, за которым ощущалась тоска. Он в точности передал интонацией то, что Иван чувствовал. — Даже сейчас. — Человек повернулся, и тогда стал виден пистолет, зажатый в его руке. — Ты опоздал. Какое ты имел право опаздывать? — Что можно ответить на подобный вопрос? — Молчишь? Скажи, тебе приходилось убивать раньше?
Иван вновь промолчал. Ему вдруг стало всё равно. Вчерашний, пусть и полный опасностей, но вполне внятный, реальный мир рассыпался на куски, словно сосулька, ударившаяся об асфальт. Это было невероятно обидно — потерять всё сразу. Любимую женщину. Себя. Жизнь. Впрочем, что одно без другого?
Убийца, вздохнув, вновь посмотрел на распростертое у его ног безжизненное тело женщины.
— Так ты убивал когда-нибудь?
— Я? Нет, — ответил Иван. — И ни разу об этом не пожалел.
— Я тоже. — На губах убийцы появилась бледная улыбка. — Мне всегда казалось, что это должно быть очень трудно — спустить курок, когда смотришь человеку в глаза. А выяснилось, что очень и очень просто. Гораздо проще, чем думаешь. Важно только знать, ради чего ты это делаешь.
— Ты знаешь?
— Мне так казалось… Хотя какое это имеет значение сейчас? Я не хочу тебя убивать, но у меня теперь нет иного выхода.
Ствол пистолета описал в воздухе плавную дугу и тупо уставился Ивану в грудь.
— Соседи услышат выстрел, — произнес тот, глядя на убийцу снизу вверх. — Прибегут люди. Тебя схватят.
Убийца усмехнулся, но тускло, потерянно.
— Пусть, — медленно ответил он и добавил: — Мне всё равно.
— Постой, — сипло выдохнул Иван. — Подожди…
— Не надо слов…
* * *
«Я отчетливо увидел, как побелел палец, вдавливающий спусковой крючок. О чем подумал в тот момент? Кто его знает. Как-то не заметил. Что-то такое мелькнуло…
Стрелять, когда пистолет не на боевом взводе, довольно сложно, это вам скажет всякий, кто имел дело с оружием. Тем более когда в руках не слабенький „ПМ“, а мощная девятимиллиметровая „беретта“. Какой-никакой, а шанс. Что ни говорите, а несопротивление смерти — безумно жалкая штука. Согласны? Вот видите.
Рука, сжимающая пистолет, едва заметно дрожит, и ствол ходит ходуном. Курок приподнимается. Спусковой крючок проделал уже половину пути. Я бросаюсь вперед в тот самый момент, когда звучит выстрел.
С трёх шагов невозможно промахнуться, правда?..
Теперь я лежу на полу, прижимаясь щекой к жесткому ворсу, чувствую, как кровь выплескивается из раны тягучими толчками, смотрю на расплывающуюся у лица темно-вишневую лужу и вспоминаю о том, чего мне жаль больше всего…»
* * *
«Вы никогда не замечали, с чего начинаются серьезные неприятности? Я вам скажу. С ерунды. С мелочи, которой абсолютно не придаешь значения. Дальше нарастает лавинообразно. Не успеваешь оглянуться, а на тебя уже со скоростью локомотива несется огромный снежный ком. А начиналось-то все со снежка. Знакомо? Мне тоже.
Этот случай не был исключением…»
* * *
День начался похмельно-развязно. Сначала затрезвонил телефон. Не закурлыкал, а затрезвонил гундосо-издевательски. Иван закряхтел, переворачиваясь с боку на бок, не открывая глаз, рванул трубку и, конечно, опрокинул стакан с выдохшейся «фантой» на ковер. Прорычал остервенело, желая только одного: пусть бы этот гад, которому не спится под утро, оказался рядом. Дать бы ему как следует трубкой по башке, чтобы не будил занятого человека, не отрывал от дел…
— Уже не сплю!
Больше всего он боялся услышать довольный ржач кого-нибудь из ребят. Олежки или Валеры. Эти двое мастера на подобные дурацкие розыгрыши.
— Иван, — раздался в трубке резкий, без тени сонной медлительности, голос. — Это Пётр. Доброе утро.
Иван открыл глаза, откинул одеяло, сел, коснувшись босыми ступнями прохладного паркета. Это хоть немного отогнало сон.
Рассвет за окном только-только продирал опухшие со сна глаза. Ничего себе утро. Сказал бы уж: доброй ночи…
— Ну и?.. — спросил Иван, скрывая могучий зевок.
— Не запряг, — лаконично отреагировал Пётр.
Иван вздохнул и подпёр подбородок рукой. Злиться у него не было сил. Вся злость выплеснулась в первом страдальческом вопле. Паркет быстро согрелся, ногам стало тепло. Голова, заполняемая свинцом сна, вновь начала тяжелеть, и дрема примостилась на согбенных вековой сутулостью режиссерских плечах.
