— Матюшин Алексей Петрович здесь проживает?
— Здесь, но его нет дома. А вам он зачем?
Нас разделяло метров тридцать, и, разговаривая с ней, я словно разговаривал со всей улицей. Меня смущало не то, что предстояло назвать Матюшина говном — об этом, надо полагать, его соседи знали и без меня, — а что такая благопристойная с виду женщина с аспидно-черными с проседью волосами, большими карими (а может быть, синими или даже разноцветными) глазами на большеротом скуластом лице, вела себя, как последняя мещанка.
— Видите ли, мэм, — провещал я как можно весомее, — мне предстоит сообщить ему пренеприятнейшее известие. Дело ё том, что тетя господина Матюшина по отцу, мадам Анастасия Балашова, на пятьдесят седьмом году жизни скоропостижно изволили скончаться. — Произнеся последнее слово, я едва заметно покачнулся и ухватился за прутья решетки.
— И это все? — выдержав значительную паузу, удивленно спросила черная женщина.
— А что, разве этого мало? — настала моя очередь удивляться.
Она медленно спустилась с крыльца и направилась ко мне, с каждым шагом серея лицом и одеждой, так, что уж и вовсе нельзя было разобрать ни цвета глаз, ни цвета кожи — сплошная серость. За нею и дом, и лес превратились в черно-белую фотографию.
— Извините, не могу, ли я попросить у вас стаканчик воды? — испугался я за свое состояние прежде, чем понял, что вовсе не глубина перевоплощения стала причиной обесцвечивания пейзажа, а просто на солнце набежала большая черная туча.
— А вы, собственно, кто? — остановившись по ту сторону решетки, как Катюша Маслова на свидании с Нехлюдовым, поинтересовалась она.
— Я агент. Из похоронного бюро.
На ее месте я непременно попросил бы предъявить документы, но она почему-то этого не сделала, а нажала какой-то рычажок в замке, и калитка отворилась. Я последовал за ней, невольно отмечая ладную поступь списанной в тираж балерины и фигуру, к ее сорока бывшую даже ничего.
Мы вошли в дом. Женщина поставила тонкостенный стакан в гнездо в дверце мощного японского холодильника, сработал фотоэлемент, и стакан наполнился ароматным оранжем.
— Большое спасибо.
— Когда она умерла? — поинтересовалась хозяйка. Кажется, предложить мне сесть никто не собирался.
— Неизвестно. Утром в милицию позвонили соседи и сообщили, что она не отвечает на звонки и не отпирает дверь. А так как у нее был инфаркт…
— Значит, она скончалась от инфаркта?
— Не могу вам сказать с определенностью, мэм. Это выяснит следствие.
— Не называйте меня мэм, черт побери! — не стала она скрывать раздражения. — Вы что, долго жили в Америке?
— Нет, но не называть же вас женщиной, мэм… — сказал я и поперхнулся, ощутив на себе всю тяжесть ее взгляда. — Прошу прощения.
— Сядьте, — приказала она, выдвинув из-за стола инкрустированный пуф с расшитой шелком красной подушкой. Я повиновался, не будучи уверенным, что моя… достойна такой чести. — Разве по факту ее смерти возбуждено уголовное дело?
— В случаях, не терпящих отлагательства, осмотр помещения может быть произведен до возбуждения уголовного дела…
— Евгения Васильевна, — упредила она непонравившееся обращение «мэм».
— …Евгения Васильевна, — закончил я. И уточнил: — Если патологоанатом в морге не обнаружит признаков насильственной смерти, оно вообще не будет возбуждено.
— Не слишком ли хорошо вы осведомлены для агента погребальной конторы, — усмехнувшись, предположила она. — Не смею задерживать. Когда вернется Алексей Петрович, я все ему передам. Если вы опасаетесь конкуренции, можете оставить координаты вашего бюро, мы обратимся именно к вам.
Я вырвал из блокнота перфорированный листок для заметок и написал свой телефон, прибавив к нему: «Евгений Викторович. Церемониймейстер». Теперь только оставалось уйти, чего мне делать совершенно не хотелось до знакомства с Матюшиным.
— Вероятно, господин Матюшин дает показания в ГАИ по факту угона у него автомашины. Прошу передать ему мои искренние соболезнования. Как говорили древние: «Abyssus abyssum invokat» — «Беда не приходит одна».
Мне показалось, что ее лицо стало менее смуглым.
— Может быть, хватит юродствовать? — прищурилась она, словно солнце в окно мешало рассмотреть меня получше. — Кто вы такой и что вам здесь нужно?
— Агент погребальной конторы, — сдержанно повторил я. — А вы?
— Я хозяйка этого дома. Полагаю, достаточно?
Дворянского высокомерия в ее тоне явно поубавилось, он стал более настороженным. Убедившись, что мое появление ее заинтересовало, я галантно поклонился и вышел. Тридцать шагов до забора и восемь — до машины я ждал, что она окликнет меня, но этого не произошло. Зато, как только я отъехал, в кармане зазвонил телефон.
— Алло! — узнал я Железную Мэм и голосом заржавевшего робота продекламировал: — Мадам, месье! Несчастье заставило вас позвонить в приемный покой преисподней. Если вы соблаговолите оставить свой адрес после сигнала автоответчика, бюро ритуальных услуг «Голос ангела» гарантирует, что душа покойного попадет по назначению. Земля ему пухом.
На клаксон, который должен был символизировать сигнал автоответчика, я нажать не успел — прозвучали гудки отбоя. Доехав до пересечения с улицей, застроенной многоэтажками, я развернулся и, приблизившись к дому Матюшина, остановился с таким расчетом, чтобы машины не было видно из окон. Время сжималось с быстротой шагреневой кожи, но ничего не оставалось делать, кроме как ждать.
От остановки на повороте отъехал автобус. Я выкурил сигарету, послушал приемник, порылся в «бардачке», поменял местами патроны — вынутые из обоймы положил в карман, а вынутые из кармана всунул в обойму. На сей раз я не руководствовался предчувствиями, а твердо знал, что уезжать отсюда нельзя. Только не знал почему.
Минут через десять-пятнадцать раздался звонок, я с готовностью схватил трубку:
— Бюро ритуальных услуг «Падший ангел»… то есть «Ангел смерти» слушает!
— Не можешь без хохмочек? — спросила Катя Илларионова. — Привет!
— Привет! — ответил я и вдруг увидел, что из калитки дома номер четыре выходит Железная Мэм.
— Чем занимаешься? — поинтересовалась Катя, зевнув.
— Выслеживаю преступника, — включил я зажигание.
Катя засмеялась:
— Мог бы придумать что-нибудь поостроумнее!
«Она уводит меня! — вдруг сообразил я и вернул рычаг в нейтральное положение. — Специально уводит от дома! Видела ведь машину, не могла не видеть!..»
— Ты завтра к нам собираешься? Все соскучились, только о тебе и говорят. Жень?
— А?
— Ворона-кума! Я уже мяса купила, отец обещал принести красного грузинского вина, им вчера в прокуратуре зарплату выдали за август.
Железная Мэм неторопливым шагом направлялась к автобусной остановке. Я понял, почему она не вышла сразу: «Икарус» ходил по расписанию через каждые пятнадцать минут. Точно! Едва она поравнялась с пластиковым козырьком у таблички, он выплыл из-за поворота.
— Алло, Жень!.. Ты что, спишь? — сердито спросила Катя.
— Ехать мне за ней или нет? — подумал я вслух.
— Это тебе решать, — сказала Катя, помолчав. — Попробуй. Пусть она увидит, что нужна тебе.
— Пожалуй, — согласился я и поехал вслед за автобусом.
— Ладно, Жень. Мы тебя завтра ждем, — сочувственно вздохнула Катя. — Не грусти!
Протащившись за Железной Мэм до самой Таманской, я отстал, затерялся в потоке и, развернувшись неподалеку от моста, вернулся обратно.
Теперь я уже знал планировку и подъезжать со стороны фасада не стал, а свернул в проулочек с противоположной стороны и припарковал «фисташку» вплотную к кустарнику. Окна первого этажа с тыльной стороны были закрыты ставнями; сo-второго меня, конечно, могли видеть, но занавески не шевелились, наружу никто не выходил и в окнах не появлялся — это вселяло надежду, что моя перебежка по редколесью останется незамеченной. Ничего, кроме фонарика и набора отмычек, я не взял; спрятав в «бардачок» телефон и заперев машину, стремглав преодолел двенадцать метров, отделявших переулок от задней стены матюшинского жилища.
Стояла тишина, если не считать карканья ворон, гроздьями повисавших на кронах сосен, да гула пролетавшего по реке «Метеора». Я выждал несколько секунд, прижимаясь к обитой лакированными рейками толстой двери цвета перезрелого каштана. Элементарный английский замок либо исключал возможность проникновения в жилые комнаты через эту дверь, либо дополнительно запирался изнутри. Дверь могла оказаться подключенной к сигнализации, что было бы хуже, чем если бы она была заминирована. Справившись с замком, я юркнул в темное сырое помещение и заперся.
К счастью, ничто не загудело и не взорвалось. Пахло мышами, смазанными машинным маслом. Я включил фонарик. Луч скользнул по цементным ступеням, ведущим вниз, и уперся в другую дверь, бывшую уже настоящей преградой. Не скажу, непреодолимой, но довольно внушительной — из мощных дубовых досок, скрепленных коваными металлическими полосами на болтах, с засовом на замке под специальный ключ с магнитным шифром. Если бы знать, что в подвале, кроме квашеной капусты и бутылей с вишневой наливкой, было что-то еще, то можно было бы повозиться, иначе овчинка просто не стоила выделки.
