«Если бы у меня сейчас был противогаз, я бы не услышал запаха кофе», – абсолютно серьезно подумал Скуратович, опуская босые ноги на холодный пол, покрытый линолеумом.
Линолеум лежал поверх паркета, протоптанный, старый, на нем отпечатались все дощечки, и грязный рисунок расходился елочками.
– Кофе, кофе, – пробормотал Скуратович, накинул халат на костлявое тело, потуже затянул пояс и выглянул в коридор.
От освещенного стола, расположенного в нише, на него повеяло давно забытым домашним уютом.
Мягкий свет настольной лампы, две чашки, красивая девушка мирно беседует с мужчиной…
Скуратович трясущимися руками схватил с тумбочки идеально вымытый стакан, прижал его к груди и засеменил по скрипучему паркету коридора.
«Скрип, скрип», – с каждым шагом отзывались дощечки.
«Шарх, шарх», – терлись о дерево подошвы войлочных тапок.
Тамара первой заметила Скуратовича и недовольно поморщилась:
– Идет клиент, опять рассказывать начнет…
– Кто?
– Скуратович.
Глеб обернулся и сразу понял, что манило сюда Василия Антоновича. Тот шел, пыхтя и сопя, как паровоз: казалось, он хочет только вдыхать, но не выдыхать.
Загрубевшие желтые ногти позванивали по стеклу стакана, выбивая дробь-приглашение наполнить его. Он подошел к столу и поставил стакан перед Тамарой.
– Девочка моя, – зашептал он, прикладывая грязную руку к сердцу, – если не хотите, чтобы я к вам приходил, то никогда не ставьте кофе. Я хотел спать, я спал, но когда услышал запах, не выдержал…
Он схватил в руки стеклянную банку с кофейным порошком, поднес к носу и замер.
Растворимый кофе сильно не пахнет, но никогда в жизни не куривший Скуратович слышал чудесный аромат, такой чудесный, будто перед ним были свежеразмолотые зерна. Он нюхал так, как любители нюхают хороший коньяк. Дрогнуло бы и каменное сердце, а сердца Глеба и Тамары были сделаны отнюдь не из камня.
– Василий Антонович, вы присядьте, – предложила медсестра.
– Нет, я лучше постою, – проговорил Скуратович, причем таким тоном, будто объяснял, что он не может сидеть рядом с государственным флагом или в присутствии монарха.
– Вам покрепче? – спросил Сиверов, силой вырывая банку из цепких пальцев старика и опуская туда алюминиевую чайную ложку.
– Из расчета полторы ложки на сто граммов кипятка, – закатив глаза, отозвался Скуратович. – Раньше я пил крепче, но теперь сердце шалит…
Правую руку он так и держал у левой стороны груди, прислушиваясь к учащенному биению сердца.
– Я чувствую лучше, чем кардиограф. Тук, тук, – бормотал полусумасшедший старик, облизывая сухим языком потрескавшиеся от волнения губы.
Тамара налила полный стакан воды, Глеб помешал ложкой, и Скуратович, звеня железными зубами о стекло, принялся глотать кофе.
– Нектар! Амброзия, – в перерывах между глотками приговаривал он, с благодарностью глядя на Тамару и Сиверова. – Вы спасли, продлили мне жизнь, я никогда этого не забуду.
– Вы поделитесь с нами, конечно, одним из страшных секретов, одной из больших тайн? – усмехнулась Тамара, незлобно подшучивая над бывшим хранителем.
Тот внезапно сделался серьезным, отставил до половины отпитый стакан и перевел дыхание. Его правая рука, приложенная к сердцу, нервно дернулась.
– Шалит, шалит сердце.
– Вам плохо?
– Нет, это только предвестник, – губы старика дернулись. – Я… – он опустился на топчан рядом с Сиверовым и взял его за пуговицу. – Я смертен, как и вы, молодой человек, и вы. Тома. Что будет, если все мои тайны уйдут вместе со мной?
Повисла тишина. И тут старик захихикал абсолютно сумасшедшим смехом.
– Тогда они навсегда останутся тайнами, да?
«Вот же, принесла его нелегкая, – подумал Сиверов, – так бы еще минут пять поговорил с Томой, допил бы кофе и занялся делом».
Но в пуговицу на куртке Сиверова Скуратович вцепился мертвой хваткой.
– Меня держат здесь несправедливо, – зашептал Скуратович, озираясь по сторонам, особенно внимательно вглядываясь в темноту, заполнившую темный угол ниши, будто подозревал, что там кто-то прячется и подслушивает его бредни.
– Да, в тюрьме и в сумасшедшем доме всегда держат несправедливо, – подыграл ему Глеб.
– Именно! Золотые слова! – Скуратович принялся трясти Глебу руку. – В тюрьме и в сумасшедшем доме.
– Это не сумасшедший дом, – слабо запротестовала Тамара.
– А что же?
– Лечебница.
– Ax, ax, – рассмеялся мелким смехом Скуратович и принялся кланяться налево и направо. – Конечно, вы все это называете лечебницей, точно так же, как и тюремщики называют тюрьму исправительно-трудовым учреждением. От меня хотели избавиться, меня сживают со свету.
– Вот так всегда, – тихо, чтобы Скуратович ее не услышал, проговорила Тамара.
– Знаю, – кивнул ей Сиверов.
– Хотят убить, потому что мне известны тайны. Вот спросите меня, спросите, кем я работал раньше, и кем до сих пор являюсь.., тайно? Но это будет строго между нами… – Скуратович быстро, как это умеют делать только сумасшедшие, обнял за плечи Глеба и Тамару, пригнул их головы к своей, зашипел:
– Я хранитель.
– Знаю, – вставил Глеб, – великий хранитель страшных тайн.
– – Нет, я музейный хранитель.
– А что за тайны в музеях?
– Экспонаты, – выпалил старик свистящим шепотом и вновь завладел стаканом с кофе. Он допил его одним глотком, затем долго тряс над широко открытым ртом, стряхивая на язык последние капли. – Вы знаете такой город – Смоленск?
– Конечно.
– Там есть музей. А в музее хранилище. В хранилище… – Скуратович зажал рот двумя руками, будто не желал выдавать страшную тайну, а Та рвалась наружу.
Затем с усилием глотнул и выдохнул, а на вдохе продолжил, отчего его голос окончательно стал неузнаваемым и каким-то потусторонним. – А там хранятся коллекции, им цены нет. Их вывезли из Германии…
Дюрер, Карпах… – и он принялся сыпать именами немецких художников.
Сиверов, не удержавшись, съязвил:
– И Вагнер.
– Что? – обиделся Скуратович. – Как будто я не знаю, что Вагнер – это композитор! Хотя, был один художник второй половины восемнадцатого века, тоже Рихард Вагнер, пейзажист, но вы наверняка его не знаете.
– Не знаю, – честно признался Сиверов.
– Композитору Вагнеру он и в подметки не годится…
Так вот, я знаю цену полотнам, оказавшимся в Смоленске, я сам их принимал, когда они пришли по железной дороге вместе со всякой рухлядью – буфетами, пианино, кабинетными курантами. Я отбирал их для музея, паковал, составлял каталоги. Представляете, их привозили практически без документов, в описи стояло лишь количество картин. Без авторов, без описания… Если бы я хотел, то повесил бы у себя дома шедевры!
Скуратович тяжело и хрипло дышал. Лицо его, до этого бледное, раскраснелось, он размахивал руками.
– Я мог бы их украсть, но это же достояние, за него заплачено кровью наших солдат!
Скуратович вновь зажал себе рот руками и невнятно замычал. Тамара смотрела на него встревоженно.
– Вам бы лечь спать, – мягко сказал Сиверов, взял старика за руку и попытался поднять его с топчана.
Тот уперся и с мольбой посмотрел на Глеба.
– Еще кофе? – спросил тот.
Скуратович кивнул:
– Если можно…
– Только пообещайте, что потом пойдете спать и успокоитесь, хорошо?
– Я знаю, за что меня хотят убить, – Скуратович не отрываясь смотрел в темный угол, и Глеб понял: он видит там кого-то, существующего только в его воображении, кого-то, кто внушает ему леденящий ужас. – Это все он! Он! – и крючковатый палец старика указал в угол. Затем Скуратович покосился на Глеба и криво усмехнулся:
– Но вы его не видите, да?
– Вижу, – спокойно сказал Глеб.
– Черная перчатка…
Тамара с жалостью смотрела на Василия Антоновича.
– Вам дать капли?
Тот не слышал ее, пребывая в своем, недоступном собеседникам мире:
– Он хотел подменить картины, предлагал мне золотые горы, а потом решил отравить. Немецкая коллекция… Да, он! – речь Скуратовича сделалась совсем невнятной. Он внезапно вскочил и бросился к заплывшему темнотой углу, с остервенением принялся плевать в темноту. – Вот, вот тебе, отравитель, убийца, вор!
– Тише, тише! – зашептала на него Тамара. – Люди спят, вы разбудите.
Скуратович обернулся, схватил приготовленный Сиверовым кофе, прижал стакан к груди.
– Если вы услышите, что меня убили, то знайте, это он!
– Кто он? – поинтересовался Сиверов.
– Он, – сказал Василий Антонович так, словно бы это короткое, из двух букв слово было написано огнем на противоположной стене. Затем еще раз плюнул в угол и вновь превратился в заискивающего старика попрошайку. – Благодарствую, благодарствую, – торопливо говорил он, шаркая ногами и раскланиваясь то с Сиверовым, то с медсестрой. – Благодарствую за кофеек, уважили несносного старика.
