— Допустим… Но для этого мне что, необходимо лететь в Америку?
— Обязательно, — решительно мотнув головой, произнес Джордж. — Вы должны во плоти, имея на руках личный паспорт, предстать перед менеджером банка, лично расписаться на всех документах. Любой, кто скажет вам, будто счет открывается заочно — или безграмотный человек, или — жулик, зарящийся на чужие деньги.
— Значит, вот как… — пробормотал словно в беспамятстве Колдунов, но, впрочем, в следующий миг словно стряхнув с себя груз неких потусторонних раздумий, доверительно произнес: — С другой стороны, среди людей посвященных бытует упорное мнение, что новый президент непременно объявит амнистию капитала…
— И что она вам даст? — незаинтересованно спросил Джордж. — Легализацию существующей суммы? Предположим. Но почему бы этой сумме, покуда ожидается амнистия, не обрасти процентами на Западе? Далее. Последующие поступления вполне могут проконтролироваться вашими налоговыми органами. И, кстати, не удивлюсь, если скоро с банковских дивидендов вы также станете отчислять обязательный налог. Чего абсолютно не должны делать в США, поскольку не являетесь их жителем. По сути — это счет в том же оффшоре…
— Любопытно… — закусил губу Колдунов. — А как же… Эх, вот незадача… — с досадой вздохнул он, увидев идущего к столу Урвачева, а за ним — двух коллег-журналистов.
Заметно было, что журналюги времени даром не теряли и успели если не подружиться, то проникнуться взаимопониманием. Они шли, бережно поддерживая друг друга под локти, лицо Голикова маслилось от умиления, а столичный коллега нашептывал на ухо своему визави, очевидно, нечто весьма лестное, одновременно постукивая ногтем по глянцевой обложке книги под названием “Хряк у корыта”.
— У меня скоро двухтомник выходит, — донеслось до слуха Колдунова, когда журналисты приблизились к столу. — Полное собрание. “Как закалялся молибден” и эта… Я “Молибден” сильно переделал, с учетом современных реалий, акценты и прочее…
Гости церемонно раскланялись с мэром и американским гостем, представились ему.
— Ну, как поработалось? — сверля колючим взором явно нетрезвого редактора подотчетного издания, спросил Колдунов.
— Ударными темпами, Вениамин Аркадьевич! — с чувством доложил тот. — И хочу выразить вам искреннюю признательность за своего новоприобретенного друга Семена Игнатьевича! Отменнейшего обаяния человек, кристальная душа… Профессионал — нет слов! Все схватывает на лету… День нашего знакомства — великий день!
Уяснив, что степень опьянения редактора, равно как и его сотоварища, приближается к критической, Колдунов, глядя на Джорджа, криво и вынуждено улыбнулся, многозначительно поиграл бровями, а затем усадил долговязого за стол. Рядом с ним плюхнулся и Голиков.
— М-да, люди творческие, пресса… Вы уж извините, мистер Джордж, — обратился Колдунов к американцу, который тоже с улыбкой наблюдал за этой сценой.
— Да полно, господин Колдунов, — успокоил американец. — Господин Голиков прав, сегодня великий день… И мне кажется, стоит основательно повеселиться, не так ли, господин Урвачев?
— За чем же дело стало? — открывая бутылку, отозвался Рвач. — Ради такого события я и сам нарушу обет трезвости, честное слово… Итак, предлагаю тост за долгое и плодотворное сотрудничество!
— Виват! — крикнул Голиков, вскакивая. — Прекрасный тост, золотые слова! Пьем стоя…
Грянула из глубины ресторана музыка, празднично захлопало откупориваемое шампанское, зашумел и закружился ресторанный зал, зазвенели хрустальные фужеры, загомонили хмельные голоса… Время как бы очнулось от спячки, стряхнуло с себя дремоту, двинулось, понеслось вкачь, и скоро зарозовели впалые щеки мистера Эвирона, расслабилось напряженное лицо Урвачева, растрепались редкие волосы на повлажневшем лбу Вениамина Аркадьевича, а журналисты, позабыв, что они уже пили на брудершафт в буфете гостиницы “Центральная”, снова повторили церемонию и публично троекратно расцеловались…
— Эх, женщин не хватает! — вырвалось у Голикова, глаза которого давно уже рыскали по залу. — Недосмотр, Вениамин Аркадьевич…
Вениамин Аркадьевич поглядел на американца, хотел что-то сказать, но тут заметил, что глаза гостя изумленно округлились, и, проследив за направлением его взгляда, увидел Колдунов дивное великолепное явление, выступающее из дымного ресторанного пространства…
— А вот и сестрица моя, Ксения, — произнес в наступившей тишине Урвачев, поднимаясь со стула.
Но как-то неловко он поднимался, видимо, сказывался непривычный для него алкоголь, и как бы в доказательство того, что привычку к трезвости нарушать ему никак не следовало, он покачнулся, не устояв на ногах, схватился рукой за край скатерти и стал валиться на спину…
Посыпалась с утянутой скатерти наполненная закусками посуда, зазвякали тарелки, рассыпались в мелкие осколки хрустальные фужеры, раскатились по залу персики, яблоки, груши, остро шибануло запахом разлитого коньяка.
Опрокинув стул, Урвачев упал, ударившись затылком о мраморный пол.
Оцепенев, собутыльники смотрели на его странно недвижное тело. В ресторане установилась обморочная тишина, которую разрушил громкий вскрик Ксении. И перегнувшись через стол, Колдунов заметил, как на белой рубашке Урвачева, на правой стороне груди быстро расползается алое пятно.
“Погуляли”! — молнией пронеслось в мозгу у Колдунова, и перед тем, как инстинкт самосохранения кинул его тело на пол, он мельком взглянул на успевшего уже залечь американца и показалось ему, что тот понимающе ему кивнул.
Рано утром из пригородной электрички на платформу станции “Суходрев” Калужского отделения московской железной дороги вместе с тремя десятками других пассажиров, в основном местных жителей, а также нескольких дачников, плотно увешанных рюкзаками и сумками, вышли двое, облик и манеры которых выдавали в них чужаков. Первым на платформу ступил невысокий мужчина крепкого телосложения, одетый в добротный серый костюм и в светлый плащ нараспашку. В одной руке он держал дорогой кейс с цифровыми замками и объемистый дорожный баул, другую руку протянул в тамбур и помог сойти своей спутнице — жест довольно редкий в данной местности, вызвавший у обитателей поселка несколько снисходительных ухмылок. Электричка свистнула и, стремительно набирая ход, унеслась прочь. Толпа старожилов и дачников сбилась в тесную кучу и, погромыхивая колесиками тележек по бетонным плитам, бодро пошагала в противоположную сторону, и через минуту наши путники остались совершенно одни.
Мужчина неторопливо застегнул плащ на все пуговицы, поднял воротник, накинул на плечо лямки баула, взял в руку кейс и повернулся к своей спутнице. Молодая женщина зябко передернула плечами и растерянно огляделась. Было сыро и довольно прохладно, густой туман стелился вдоль откоса железной дороги и в его мерцающей глубине неясные громады кустов показались ей на миг стадом пасущихся допотопных животных. И точно для того, чтобы она утвердилась в этом своем впечатлении, откуда-то издалека сипло протрубил невидимый поезд.
— Боже, какая глухомань, — сказала она, инстинктивно прижимаясь плечом к плечу мужчины и крепко схватившись за его локоть.
— Это тебе из-за тумана так кажется, — объяснил он. — А вообще место довольно обжитое. Отсюда до участков три километра, от силы… Сорок минут и мы на месте. Вперед, Ада!
— Прозоров, тебе не кажется, что мы совершаем ошибку? Друга твоего нет, а тут мы являемся…Соседи на этих дачах люди внимательные, все примечают.
— Во-первых, Ада, я несколько раз был там и меня знают… Во-вторых, мы так напетляли, что никому и в голову не придет связать происшествие в каком-то там поезде “Черногорск-Москва” с нашим появлением в этой, как ты говоришь, глухомани, в совершенно неожиданной стороне… И потом, народ туда приезжает в основном на выходные… В любом случае, нам следует отдышаться и передохнуть в укромном месте.
— Ну, ладно, Прозоров, — вздохнула Ада. — Тебе видней… Душ-то хоть там есть?
— Натопим, — бодро сказал Прозоров.
Они спустились с платформы, на четвереньках пролезли под неподвижной громадой стоящего товарного поезда, выбрались на узкую тропинку и пошагали к смутно белеющей впереди проселочной дороге.
— А вдруг ты меня зарезать ведешь? — серьезным тоном сказала Ада. — И никаких там дач нет, а есть одно глубокое болото. Подельников ведь всегда топят в глубоких болотах…
— С чего это ты взяла, что подельников в болоте топят?
— В какой-то книжке читала. Сперва режут или душат в укромном месте, а потом — в трясину. А в трясине этой — пиявки, жуки всякие, тритоны, бр-р… Холодно, сыро, неприятно. Не бросай меня в болото, Прозоров…
