Через несколько минут после того, как их снова посадили в подвал, люк открылся, наверх вызвали Сапрыкина. На всякий случай он попрощался с товарищами.
Ритченко, уже успокоившись, вновь улыбался.
– Вы умный человек, авторитетный, – начал он, – и должны понимать, что перед вами дилемма между бытием и небытием. Там, – он показал наверх, – ничего не будет. Жизнь только одна – здесь. И у вас все шансы ее лишиться. Вы ведь знаете этих изуверов. Я же предлагаю вам…
Сапрыкин перебил:
– Я уже сообщил свое решение. Объяснять, почему решил так, не собираюсь.
– А вы объясните, объясните, – заторопился Ритченко. – Вот давайте вместе поразмышляем.
– Нечего мне объяснять. Вы человек без Родины. А чтобы понять меня, надо ее иметь.
– Ну, хорошо. Оставим, как говорится, высокие материи. Вот магнитофон. Прочтите этот материал. Взамен гарантирую свободу. В тексте ничего особенного нет. Скажете: заставили.
Сапрыкин молча отвернулся.
Следующим вызвали Тарусова.
– Смотри, Тарусов, – предупредил Сафаров.
– Заткнись! – Тарусов сорвался на крик.
Он тяжелее всех переносил плен. От сознания бессилия и обреченности ему хотелось выть и кричать. Единственное, что еще как-то удерживало, – это присутствие товарищей. Тарусов завидовал им, завидовал отчаянному и сильному Сафарову, спокойному и твердому, как скала, Сапрыкину, смелому и жизнерадостному Шмелеву. Они не боялись. А Тарусов боялся. При одном только виде душманов и особенно чернобородого Иисуса его начинала колотить нервная дрожь. Он тщетно пытался взять себя в руки, чтобы не глядеть в жестокие глаза своих мучителей, в которых поначалу старался найти хоть каплю сострадания. Очкарик-энтээсовец вызвал у него отдаленное чувство надежды. Все же это был европеец, цивилизованный человек, и Тарусов вдруг почуял, что здесь может крыться путь к свободе. Каким образом, он не представлял. Ему казалось, что европеец способен к сочувствию, он может повлиять на бандитов. Тарусов верил в него с отчаявшейся надеждой. Но потом с ужасом стал понимать, что за внешней интеллигентностью и гуманностью европейца кроется нечто худшее, чем душманский плен, и он уже со страхом и ужасом воспринимал мягкую настойчивость очкарика, страшась поддаться на его хитроумные посулы. Тарусов взбирался по лестнице, как на эшафот, на котором еще не лишают жизни, но отнимают право на все свое прошлое. И в эти короткие мгновения он еще раз, но уже без зависти подумал о спокойной твердости Сапрыкина, бесшабашной смелости Сафарова, веселой храбрости Шмелева. «Только бы не пытали», – подумал он и в следующую секунду встретился глазами с Ритченко. Он улыбался, но глаза из-под очков смотрели холодно, рука привычно поглаживала голое розовое лицо. Тарусов еще раз подумал, что этот человек, пожалуй, хуже, чем душманы.
Сейчас Ритченко решил действовать по-иному. Даже речь его изменилась: вместо задыхающейся скороговорки Тарусов слышал мягкий, тихий голос. Он удивился этой перемене и внутренне сжался, готовый к любым неожиданностям.
Ритченко говорил медленно и чуть иронично, как бы не стараясь убедить собеседника, а просто сообщая ему общеизвестное. Он говорил, что про организацию, которую он представляет, в СССР распространяют самые нелепые слухи, публикуют искаженные сведения, а она практически далека от политики, тесно сотрудничает с Красным Крестом. Попутно он соврал, что является сотрудником этого общества. Ритченко выразил сочувствие по поводу грубого обращения с ними, заверил, что все это временно. План его был, как он считал, ловок и надежен: вызвать «объект» на откровенность и попытаться заставить прочесть перед микрофоном самый безобидный текст, который он только что сочинил. Ритченко взял листок и медленно прочел Тарусову. Текст и впрямь подкупал безобидностью: говорилось, что советские солдаты должны уважать традиции и обычаи народов Афганистана, проявлять гуманность к населению, не наносить материального ущерба. Никаких намеков и выпадов… Его пройдошливый папаша называл подобное «засасыванием».
– Все будет инкогнито, – вещевал Ритченко. – Вы понимаете, о чем я говорю? Все – тихо-тихо. Ваши товарищи не узнают. А потом скажете: заставили. Кстати, организуем ваше избиение, пытки. О, разумеется, это будет имитация. Ваши товарищи должны услышать крики, стоны… Вы понимаете?
– Нет, – хмуро ответил Тарусов.
– Что – нет?
– Я не согласен.
– А что, простите, не устраивает?
– Не буду я с вами работать, – тверже ответил Тарусов. – Не буду!
Еще полчаса Ритченко пытался добиться хоть маленькой победы в реализации своего плана, но «объект» односложно отвечал: «Нет». Это в конце концов вывело Ритченко из себя, он закричал пронзительно и тонко: «Дрянь!» – и ударил Тарусова по небритой щеке. Удар был неловкий и явно неумелый. У Ритченко слетели с носа очки. Хорошо, на полу был ковер.
Тарусов не помнил, как спустился вниз. Не помнил точно, что отвечал на вопросы товарищей, но хорошо запомнил крепкое рукопожатие Сапрыкина в темноте.
Странно, но, после того как его ударили, он почувствовал себя гораздо увереннее.
В сумрачном пустом доме Азиза обжитой была лишь одна комната – кабинет. Сейчас он сидел в кресле, закутавшись в просторный халат и подобрав ноги, и молча страдал от головной боли. Тускло горел ночник, на столе отсвечивал безмолвный телефон. «Плохо, когда телефон трезвонит весь день, и еще хуже, когда он молчит», – подумал Азиз. Днем звонили из Кабула. Начальник службы государственной информации республики интересовался ходом поисков. Азиз стал докладывать обстановку, но Наджибулла резко оборвал его: «До сих пор ничего не известно? Вы мне скажите, кто хозяин в городе – они или вы?» – «Если считаете, что не справляюсь, – снимайте», – ответил Азиз. После долгой паузы голос шефа зарокотал спокойней: «Переверните все вверх дном, но найдите специалистов. Это сейчас главная задача». Он говорил еще о расширении агентурной сети, о том, что надо опираться на помощь населения… Все это, конечно, было правильным.
Азиз зябко поежился, подобрал под себя халат, потом взял со стола сигареты, закурил. В черном окне висела луна, время от времени в стекла постукивали ветви дерева. Во дворе слышались шаги охранника. Азиз прислушивался к этим редким и тихим шагам и думал, что так же, тихо и робко, движется пока революция. Вспомнил он и сегодняшнюю встречу с Воронцовым. Они закрылись в кабинете, и после разговоров, связанных с поиском, тот как бы между прочим поинтересовался, как Джафар мог узнать, что убит Тихов, причем раньше, чем об этом узнали в ХАДе. «Джафар – мой хороший товарищ, – Воронцов разводил руками, – и все же, вот такой вопрос…»
Азиз, конечно, был в курсе дела. Карим доложил о фразе, которая так всполошила комбата. Проговорился ли Джафар случайно? А может, просто от кого-то узнал о погибшем Тихове… Азиз успокоил Воронцова: разберемся… Не знаешь сейчас, кому верить. На прошлой неделе он лично расстрелял гульбуддиновского шпиона. Затесался в уездном ХАДе. Интересно, верят ли ему самому?
Он встал, прошелся по комнате, прислушался к неясному шуму во дворе. Наверное, охранник изнывает от скуки, шаркает ногами. Азиз опустился на матрас, потянулся к ночнику, как вдруг дверь с грохотом отлетела в сторону, в комнату ворвались люди.
– Тихо, Азиз! Не ждал? – услышал он знакомый голос.
– Джелайни?! – вскрикнул Азиз и медленно стал подниматься.
– Испугался? А я вот решил прийти к тебе в гости, сам ведь не позовешь. Чего молчишь, не рад? – Он шагнул к свету, глаза его блестели. Джелайни откинул назад длинные волосы, поставил у стены автомат. – Давай поговорим, что ли. Как брат с братом…
– Сначала пусть уйдут эти. – Азиз бросил взгляд исподлобья и по-прежнему стоял как вкопанный.
Джелайни небрежно махнул рукой, опустился на ковер. Двое, что стояли в дверях, безмолвно повиновались. Азиз сел в другом углу, незаметно перевел дух, сердце рвалось в бешеном ритме.
– Что с сарбозом[15]? – резко спросил он.
– Плохой у тебя сарбоз. Зарезали мы его.
– Шакалы… – Азиз стукнул кулаком по полу.
– Тебе жалко? А когда расстреливал Алихана, Гуламмухамеда, Надира, не было жалко? Видишь, я все про тебя знаю…
– Зачем ты захватил специалистов? Они строят комбинат. Кому они помешали? – загремел Азиз.
– О чем ты говоришь? Ты что-то спутал, я не знаю никаких специалистов. – Джелайни весело улыбался.
– Ты лжешь. Отпусти их, или поплатишься своей неразумной головой. Это я тебе говорю как старший брат.
– Азиз, – Джелайни широко развел руками, – помилуй, не знаю никаких специалистов.
– Ты забыл, что я работаю в ХАДе?
– Спасибо, помню, дорогой брат. Все помню: что продался неверным, что забыл Аллаха… Так вот слушай сейчас меня. Мне передали твои слова. Ты сказал, чтобы я не попадался тебе на пути. И обещал, дай аллах памяти, пристрелить первой же пулей, если попадусь. Вот я и пришел к тебе.
