ничего опасного не ждут. Все внимание — в сторону моря. Это очень даже хорошо.
Из трубы над крышей казармы повалил черный дым. Ужин, значит, будут готовить. Что ж, минут через сорок и я тем же займусь.
Как только стемнело, я вылез из своего логова. Спустился вниз по склону очень аккуратно, помня о гранатах. Не хватало еще на своих же подорваться. Облегчил мочевой пузырь, потом пятно от мочи тщательно присыпал снегом. В нашей работе, наверное, самое тяжелое и неприятное — когда не можешь нормально сходить в туалет.
Минут десять-пятнадцать я попрыгал на месте, разогревая затекшие мышцы. Лежать на холоде, не двигаясь, — это более тяжелое занятие, чем кажется.
Присыпав свои следы снегом, залезаю под масксеть. Достаю из карманов припасенную бересту. Набиваю ей пустую консервную банку. Снизу у банки я пробил несколько отверстий. Поджигаю, сверху ставлю котелок с подтаявшим снегом. Снег в котелок я набрал еще утром. Мой костерок достаточно сильный и почти бездымный. Греюсь, совмещая полезное с приятным. От очажка распространяется приятный дегтярный запах.
Вода закипает через несколько минут. Бросаю в котелок щепотку соли, кусочек масла и засыпаю чай. Готовлю сытный и сильно бодрящий зимой напиток. Американцы, кстати, чай пьют только холодный.
На высокогорье Памира этот напиток зовут «шер-чай». После закипания провариваю еще минут пять, внешне напиток выглядит как кофе. Пью горячий чай мелкими глотками из крышки от котелка.
После чая становится внутри тепло, даже жарковато. Теперь можно и поесть. Достаю кусок сала и головку чеснока. Режу сало квадратиками и поедаю его с дольками чеснока. После сала и тепло, и сытно. Весьма калорийный продукт зимой на любом морозе. Так питались в степных дозорах мои предки — оренбургские казаки. Чтобы наесться, сала много не надо. Хлеб мне вообще не нужен. В моей ситуации это совершенно лишний продукт, только занимающий место в поклаже.
Кстати, янки такое не едят. Помню, прошлой зимой я в качестве переводчика участвовал в допросе пленного американца. Это был капрал из первой дивизии морской пехоты. Крепкий светловолосый парень из Оклахомы лет двадцати пяти. Их полк попал в окружение в районе Чосанского водохранилища. После допроса ему дали поесть. Отрезали кусок сала и дали ржаной сухарь. После того как капрал откусил аппетитный кусок сала с мясной прожилкой, на его лице появилась гримаса отвращения.
— Ноу, ноу, — услышали мы от него.
Подумал, наверное, бедняга, что русские специально ему какую-то гадость дали.
Немцы, кстати, тоже едят сало только с хлебом. Без хлеба они не могут.
Плотно поев, достаю ночной бинокль и начинаю наблюдение. Как я и предполагал, в темное время по берегу ходит патруль — четыре человека. Вооружены винтовками М-1. Одеты в зимние шинели, на головах каски. Почему патруль четыре человека, а не два, как обычно?
Я вспомнил, что где-то здесь, в этом квадрате, погибла наша группа.
От казармы на маршрут патрульные проходят через калитку в ограждении. Ходят от высоты с двумя орудиями, проходят метрах в пяти от РЛС. Она посередине их маршрута.
Медленно идет время. Проходит смена патруля и часового на вышке. Меняются по четным часам.
Без пятнадцати два ночи разворачиваю антенну приемника. Надеваю наушники и ровно в два часа слушаю эфир. Четкая слышимость. Записываю карандашом восемь цифр сигнала. Расшифровываются они просто: «Следующий сеанс связи завтра в 24 часа».
В два ночи начинает работать РЛС. Я продолжаю наблюдение в ночной бинокль, пока над морем не появляется диск солнца.
Осторожно вылезаю из укрытия, разминаюсь. Потом возвращаюсь под навес и плотно ем. Но спать не ложусь. Дождавшись подъема на базе, я наблюдаю в бинокль. Его линзы я обернул платком и осторожно смотрю на стоящих в строю солдат. Их девятнадцать человек. Командует смуглый худощавый тренированный парень с нашивками штаб-сержанта на рукаве. Чем-то похож на Луиса. Видно, что он из тех, кого в Штатах зовут «латинос».
Я начал считать. Один орудийный расчет — это восемь человек. Восемь умножаем на три — итого двадцать четыре. Расчет РЛС — это еще человек пять. Но сейчас еще темно, и по берегу ходит патруль. Это четыре человека. Часовой на вышке, дежурный связист, дежурный оператор и внутренний наряд — это еще шестеро. Летчики и техники на построение и зарядку, естественно, не выходят. Это белая кость. Негры и повар тоже отсутствуют, занимаясь своим делом. Дежурный дизелист тоже возле своих агрегатов. Итого, получается, на батарее около сорока человек. Ее командира я еще не видел.
Сержант начал проводить зарядку. Из казармы вышли еще два человека и присоединились к остальным. Их звания я сразу рассмотреть не смог, но понял, что это комбат и старший офицер батареи. Молодцы! Настоящий командир всегда командует по принципу «делай как я».
Я стал внимательно смотреть, чем занимаются американцы. А сержант мне даже начал нравиться. Толково руководит и показывает. После короткой разминки на месте, как я понял, вместо бега солдаты начали отрабатывать элементы рукопашного боя. Сержант показывал, как защищаться от ножа. Это техника джиу-джитсу. У нас, в Советской армии, последователи Ощепкова [190] ее называют самбо. Против нашей казачьей работы двумя пластунскими ножами эта система абсолютно бесполезна.
А с этим парнем с сержантскими нашивками я бы с удовольствием пообщался, если бы не война. Эх, если бы да кабы…
Вообще, чем принципиально отличается американская армия от нашей? Тем, что подготовкой личного состава всегда занимаются сержанты, а не офицеры, как у нас.
Сержант занимался в паре с офицером. Я рассмотрел его звание — второй лейтенант [191].
Зарядка закончилась, солдаты быстро забежали в казарму.
Через час, ушедший на умывание, заправку кроватей и завтрак, американцы построились на развод. На этот раз в строю были и летчики, и техники. Развод закончился поднятием звездно-полосатого флага. В общем, все как в любой армии мира. После развода личный состав разошелся по своим делам, а я, свернувшись калачиком, завалился спать.
Просыпаюсь опять в час дня. Ярко светит солнце. Облаков и ветра нет. Растираю лицо снегом. Затем ем сало и шоколад и весь день смотрю на жизнь американских военных. Возле орудий тренируются расчеты. Оба вертолета стоят на площадке. Возле них крутятся техники. Негры опять таскают уголь и топят печь.
Спокойная размеренная жизнь в тылу, где нет вражеских обстрелов и налетов авиации. Нам бы так. Как всегда, когда лежишь без движения, в голову начинают лезть всякие мысли. Как далеко зайдет эта война? Будут ли еще удары по советской территории?
Для меня эта война началась на аэродроме Сухая Речка. Так я, по крайней мере, считаю. Ощущение такое, что это продолжение Великой Отечественной. Как тогда, в сорок втором, на Кавказе. В самый тяжелый, критический для страны год. Я понимаю, что чем больше этих гадов ляжет в землю Кореи здесь, тем меньше шансов, что они дойдут до нашей границы.
И почему они нас опять хотят уничтожить — стереть с лица земли своими атомными бомбами? За что они нас так ненавидят веками?
Перед глазами опять встал аэродром Сухая Речка. Шеренга трупов на плащ-палатках. Еще вспомнилось, как летом сорок шестого мы с Айжан и Саней Пинкевичем ездили в Белоруссию. У меня тогда были каникулы после сессии, а у Сани отпуск после тяжелого ранения. Мы поехали в деревню к его родне. Айжан была беременна, на шестом месяце, и ей надо было хорошо питаться. Как раз насчет этого председатель колхоза Петро Иваныч очень даже пообещал. Бывший партизан, с деревяшкой вместо левой ноги, организовал охоту на кабана. Оружия после войны здесь хватало, и мясо матерого секача, заваленного Саней из дядькиной трехлинейки, стало основой нашего рациона. Саму тушу мы спустили в глубокий погреб-ледник. Айжан тогда еще всех накормила непривычными для здешних мест пельменями. Благо муку мы привезли с собой из Москвы.
Мы с Саней каждый день ходили на рыбалку, приносили на уху карасей, ершей и подлещиков. Я, правда, не будучи любителем рыбалки, больше ходил в лес за грибами и ягодами. Хотя меня и стращали, что лес заминирован. Но жене нужны были витамины, вот я и ходил по черничным местам.
А насчет
