АнтиДиверсант - Анатолий Алексеевич Азольский

«Материалы мне на Андерса и Сикорского!» – приказал он им весело, я улыбался в темноте, хотя веселенького было мало. Рымник, я чувствовал, уже завелся, он уже за той чертой, на которой решают, убивать или не убивать, он уже переступил через нее, он – в будущем, и осматривается там; когда-то, до будущего, убивать кого-то наповал вынуждали его обстоятельства, над которыми он был не властен, но теперь-то он – творец будущего, и если он распорядился судьбою Сталина, то вправе знать, какие трансформации претерпят государства и люди. Той же ночью я встал, осторожно спустился вниз, Антон озабоченно похаживал вокруг карты на столе, глянул на меня без удивления, будто я обеспокоен тем же, что и он, и сказал, что Сталин явно дешевит, давно пора потребовать от союзников официального признания того, что Прибалтика – неотъемлемая часть СССР, пусть они вытурят из своих столиц эмигрантские правительства; пора решать вопрос и с Силезией, между немцами и поляками должна постоянно тлеть вражда. Силезия в составе Польши вполне сгодится, будет фитилем выгодных СССР конфликтов, надо повнимательнее присмотреться к армянам, туркам, болгарам и прочим. Европе нужен истинно новый порядок, не тот, идиотский, придуманный немцами, приспичило им покорять страны, не терпящие насилия над собою, и, спросил он, где на карте та земля, откуда пошли все русские монархи, Гольштиния, что ли?.. Зачем? Да затем, что вопрос о монархии в России еще не закрыт, история делает спирали, и так далее, и ни одного словечка о Вере, а раньше вспоминал о ней часто, особенно первую встречу в кинотеатре, находил некую предопределенность в том, что именно там познакомились, он будто с утра знал, что в жизни его произойдет что-то великое, – нет, теперь не вспоминал он Веру, другая женщина была на уме – мамаша того внука, лекарство для которой добывал, бегая по Москве, завистливый австрияк. Почему, спрашивал Антон, мамаша не хлопочет, не подменяет старика, уж не подкуплена ли, – да, да, Антон Рымник стал очень подозрительным, я рекомендовал ему утяжелить нагрузки на тело, он теперь упражнялся с ним пять-шесть раз на дню, выкручивался на перекладине, гнулся на шведской стенке, жонглировал гантелями, сосредотачивался психологически на каком-нибудь внутреннем видении, проваливался в полное забытье и возрождался, кормил я его хорошо. Антон порылся в гардеробе хозяина виллы и нашел охотничью куртку, а она, известно, с разными побрякушками военного назначения, так в ней и ходил в доме, в ней он и принял Клауса и Роберта, прибывших с материалами на членов Комитета национального возрождения. Антон полистал их, погрузился в раздумья, не предвещавшие ничего хорошего, взгляд его полон был ледяного презрения. Антон заорал: «Немецкие свиньи! Почему сведения устаревшие? Почему тянете волынку с Москвой?» Торчи я на кухне, Клаус и Роберт саркастически хмыкнули бы, списав клоунаду на сволочной славянский характер да на выкрутасы бывшего циркача, но я-то – навытяжку стоял по правую руку Рымника, по стойке «смирно», по немецкой стойке, одетый в форму хильфсваффе, – и немцы приняли эту же стойку, молчали почти подобострастно, взгляд Римнека лишал их возражений, наконец Клаус не очень уверенно начал оправдываться, у них, мол, не было времени подготовиться, у фюрера по два раза в сутки совещания, им приходится докладывать, фюрер очень привередлив, решается все-таки судьба Германии, это уже добавил Роберт, и тут Рымник выругался еще хлеще. «Идиоты! Кретины! – произнес он так убежденно и просто, что шефы припрятали обиды. – Когда же до вас дойдет, что не Гитлер, не Сталин, не Рузвельт и не эта скотина Черчилль решают судьбу Германии и всего мира! Не они! Я! Я, черт вас возьми!» Выругался – шефы попятились, только теперь пелена сошла с их глаз, они прозрели, пятились, пятились и задами уперлись в дверь, и я, глядя на их смятение, испытывал легкий… как бы тут выразиться… порхающий страх, и на меня волнами накатывало воодушевление, подъемы чувств чередовались с падениями, все мы – я, шефы, Антон – пребывали в безвременье, находясь сразу и в будущем, и в прошлом, да было от чего свихнуться, мне история всегда представлялась полноводной рекой, плавно текущей в русле, заданном природой навечно, по реке плыли, на плотах и лодочках, государства и народы, посматривая на далекие берега, временами случались непредвиденные задержки, мели, перекаты и водопады, плоты разбивались о пороги, их вновь сколачивали на спокойной воде; заплывавшие далеко вперед лодочки гибли первыми, предупреждая, однако, вслед плывущих, конца и края не было этой реке, и вдруг четверка безумцев вознамерилась направить реку в другое русло, и неизвестно, по каким ущельям и равнинам потечет отныне история, не обрушится ли водный поток в бездонный провал, не полетят ли государства и народы в тартарары… Жуткое ощущение, господа, надо быть большевиками, чтоб не испытывать головокружения от бездны, да и что ожидать от двух немчиков, едва опомнившись, они пробормотали какие-то глупые извинения, сели в «Хорьх» и подудукали мне, подошел я, а они смотрят на виллу, как на небесное знамение, – еще бы, историческое место, такое же, как Белый дом, Даунинг-стрит, Кремль и рейхсканцелярия, позначительнее даже, потому шефы и проявили необычное внимание к бытовым мелочам, спросили, достаточно ли угля для отопления, как с продуктами, и покатили готовить доклады сразу для двух фюреров; трудились всю ночь напролет, утром робко приблизились к вилле, я как раз прокладывал дорожку в снегу, шефы поинтересовались, в настроении ли гауптман и как по-русски звучит обращение к человеку, который занимает некую должность, законодательством не предусмотренную, и с ответом я медлил, дрожь была в коленках, как в приемной Орджоникидзе, когда нарком буйствовал, но и понимание комизма, что ли, вопроса, висящее на языке «ваше превосходительство» я проглотил, чтоб ненароком не выскочило «мой фюрер» или «товарищ Сталин», несуразица усугублялась тем еще, что Антон Иванович был у немцев капитаном, гауптманом, Роберт же получил недавно полковника, а Клаус по эсэсовской линии дослужился до штурмбаннфюрера, вовремя припоминалось, что Гитлер и Сталин бравировали откровенным небрежением к чинам и регалиям, поэтому я отклонил «господин Римнек», формула обращения звучала так: «Господин Антон-Иоганн», и шефы ее приняли, потоптались у входа, тщательно вытерли ноги, чуть ли не на цыпочках вошли в самую большую комнату первого этажа, там сидел, то есть стоял над картой Антон Иванович, руки шефов едва не вздернулись для «хайль», почтительно доложили: такие-то и по такому-то вопросу прибыли,