— А в Зарайск она, случайно, не ездила?
— Что еще за Зарайск такой? Впервые слышу.
— Молодец, — похлопал его по плечу Каменев. — Хорошо держится француз, а?
— Пименов тоже хорошо держится, — сказал Илларионов. — Возмущению нет предела. Обещал разогнать охрану, которая за его спиной творила безобразия. Уволить Севостьянова, который отвечал за экспорт хайпалона.
— С чем его едят-то хоть, хайпалон этот? — искренне поинтересовался Евгений.
— Полиэтилен хлорсульфированный, попросту — сульфохлорированный, — блеснул эрудицией Илларионов. — Применяется при производстве красок и клеев. Туда — хайпалон, оттуда — краски. Читай: туда — золото-бриллианты, оттуда — валюту.
— Валюту они оттуда не возили, — втянулся в разговор Нежин. — Оставляли на зарубежных счетах. Считай, Женя, что ты надыбал спецканал экспортировки партийных денег, который отдел внешней разведки собирался использовать для оказания помощи левым рабочим движениям. На самом деле — террористическим организациям. «Красным бригадам» — в Италии, «Роте армее фракцион» — в Германии. Канал этот оставался до сих пор незасвеченным, хотя партнер «Альтернативы» — крупнейшая в мире детективная корпорация «Кролл» — занимался денежками КПСС плотно. Партия приказала долго жить, но многие с этим не согласились и решили использовать нераскрытый резерв в интересах самых стойких коммунистов наподобие бывших членов ЦК Пименова и Погорельского, полковника Червеня, уголовника и стукача Севостьянова. Не пропадать же добру — ворованному золоту, бриллиантам, дипрозиту, изобретенному с этой целью в лабораториях ВПК. Да и люди, и связи по всей Европе остались. Сбыт налажен, а за приобретением дело не стало, нужно было только протянуть руку дружбы отечественному криминалу, и «грязное» золотишко потекло рекой. Вполне партийный компромисс, о котором еще Ильич писал: бандиты, фашисты, коммунисты — какая разница-то? Для достижения победы мировой революции все средства хороши.
— Арестовали Пименова? — спросил Евгений.
Илларионов рассмеялся.
— Какой ты скорый! Как бы не так!.. Пименов, естественно, ничего не знает, вроде как ты. Только в отличие от тебя он — депутат государственной Думы. А там вопрос о лишении его статуса депутатской неприкосновенности решать будут долго и, судя по опыту, не решат. Генеральная прокуратура уже не раз пыталась возбудить дела против коррумпированных парламентариев. Рука руку моет, а воз и ныне там. Стойкие ребята, своих не выдают. Нам только мелочь пузатую подбрасывают типа Аракелова, Петрова, рядовых агентов ФСБ, уголовников. Севостьянов мертв, на него пытаются свалить все тяжкие. В прошлой партии из восьмисот туб, которую арестовали в Бресте по анонимному доносу, ни черта не нашли. Когда стало известно о дипрозите, стали вскрывать…
— Что, все восемьсот?
— Семьсот девяносто восемь. Две как в воду канули. Кто их снял? Где? Когда?.. ФСБ? Таможня? Охрана? — одному Богу известно.
— Всплывут, никуда не денутся, — Каменев выбросил окурок.
— Мальчики! — послышался из комнаты Лелин голос. — Пельмени стынут!
— Наливай! — первым подскочил Каменев и поспешил в комнату.
… На Катины пельмени собрались не впервые. Все было как обычно, хотя каждый понимал, что нынешнее застолье организовано по случаю отъезда Столетника.
— Ты хоть там не начинай порядок наводить, — поднял Каменев бокал красного французского вина, принесенного Евгением. — Смотри, нас рядом не будет. Некому твои дела покрывать. Здесь ты свой, а там — один в чужом пространстве.
— Да что ты его, навсегда, что ли, провожаешь? — сказал Илларионов. — В гости человек едет.
— Знаю я его! Начнет следить за какой-нибудь француженкой, а выйдет на организацию, готовящую государственный переворот.
Все засмеялись и выпили. Евгений поспешил переменить тему разговора, не желая быть в центре внимания. Про себя он окончательно решил, что следить больше ни за кем не будет, жизнь его скоро изменится, причем изменится к лучшему, потому что в ней появится Валерия, а два одиночества вместе способны обжить любое пространство. После третьей рюмки все заговорили о семействе Нежиных, об их будущем ребенке, стали сообща придумывать ему (или ей) имя и даже заспорили. Один только Евгений помалкивал, улыбался тактично, чтобы не портить компании, но мысли его были далеко.
Он еще и еще раз возвращался к событиям недельной давности, думал о молодой красивой женщине, которая могла бы жить и жить на земле, если бы он предостерег ее тогда в машине от явно нависшей беды, и не находил себе оправдания. Думал о русском алкоголике Джеке Батурине, у которого не оказалось никакого «брательника», зато осталось двое детей — десяти и пятнадцати лет…
Гроб его опускали пьяные могильщики в мерзлую бесформенную яму, на треть наполненную дождевой водой. Дождь шел ночью, к двум часам дня распогодилось, слепое осеннее солнце глупо сияло над бескрайним городом мертвых.
Евгений стоял на краю могилы, обняв Кольку и Машу, хлебнувших за свои годочки столько, что и слез уже не осталось. Они смотрели куда-то вдаль, где рычали экскаваторы и все шли и шли, сменяя друг друга, скорбные процессии. Маша наклонилась, подняла мокрый глинистый ком и завернула в платочек.
— Пойдем, Николай Джекович, — тихонько сказал Евгений, постояв у наскоро оформленною холмика.
Мальчик стоял еще долго недвижим, сестренка его опустилась на грязно-голубую скамью перед тумбой с надписью «БАТУРИНА АНАСТАСИЯ ЕГОРОВНА 1954–1995» — по всему, ноги уже не держали ее.
Несколько сердобольных соседок и мужики-алкаши, давние приятели Батурина, устав возмущаться разгулом бандитизма, возвращались к автобусу молча. Дальний какой-то родственник Батуриной Анастасии, прилетевший на похороны аж из самой Воркуты, yтирал рукавом пальто проплаканные глаза, все качал толовой и повторял едва слышно: «Дети вы мои, дети… Бедные вы мои, бедные…»
Нелепо громыхнул оркестр. Евгений вздрогнул.
Маленький «пазик» из райотдела, выбитый участковым Михеичем, не заполнился и наполовину.
— Вы побудете с ними пока? — попросил Евгений родственника, когда выехали наконец на шоссе.
— А как же, а как же, — он клятвенно прижал к груди маленькую пухлую ладонь. — Через это я к отпуск взял, покуда все не устроится. Ох, горе мое горькое, сил моих нет, — снова запричитал по-бабьи. — Мать да отца в один-то годок схоронить!.. Дети мои, дети…
«…Бедные вы мои, бедные», — мысленно закончил за него Евгений спустя неделю, сидя в теплой компании самых близких ему людей.
…Назавгра после похорон он вспомнил о Тумановой и позвонил ей в Серебряные Пруды. «Вот видите, Александра Ивановна, как связано все в этом лучшем из миров. Не думал, не гадал, чяо придется обращаться к вам за помощью». Туманова отозвалась немедленно, первой же электричкой прибыла в Москву. При ее разговоре с детьми он не присутствовал, какой ключик ей удалось подобрать к Коле с Машей, так и не узнал. Но в детдом они поехать согласились, хотя молчаливое это согласие было порождено, скорее всего, безразличием ко всему. Евгений провожал их на поезд и чувствовал, как обливается кровью его сердце от сознания собственной неизгладимой вины перед этими детьми, от жалости к потерявшим детство сиротам. Перед самой дверью электрички, обняв их, протянул Тумановой конверт: «Откройте валютный счет вашего детдома, Александра Ивановна. Пройдет время, и, может быть, в этой стране появятся люди, которые его пополнят». — «Что это?» — «Две тысячи долларов. Мало для сорока четырех сирот, но это все, что я могу для них сделать… пока». — «Ой… ой, Евгений Викторович… как же это? — растерялась Туманова. — От какой же это организации такие…» — «От Организации Объединенных Наций», — не стал уточнять Евгений и, забросив в тамбур сумки, пошел по перрону…
Пельменей почему-то не хотелось, и водка не брала. Он думал, что как бы ни сложились теперь судьбы брата и сестры Батуриных, как бы ни заботились о них люди, одно оставалось вечно необратимым: отец их лежал на Домодедовском кладбище в могиле, наскоро забросанной мерзлыми комьями глины, и лежал он там вместо него, Евгения Столетника.
От этого было не уйти, не откупиться никакими деньгами.
Поздно…
Поздно пересыпать бисер в карманы высокопоставленных свиней, поздно ставить на мускулы, оружие, удачу — эта игра проиграна. Единственное, что оставлено судьбой, — уцелеть. Это значит — проиграть достойно. Ни нервом, ни дрогнувшей нотой в голосе, ни неверным шагом не показать, сколь огорчителен этот проигрыш; не обнаружить растерянности перед будущим, и тогда оно, это будущее, еще может состояться. Проигрыш — всего лишь этап, фаза в нескончаемой и закономерной череде побед и поражений.
