– Бывает, – сказал майор Митрохин.
– Говорите, он был главным хранителем? – уточнил полковник.
– Да, да, уже два года, как работал главным. А до него тоже был неплохой человек, правда, очень сварливый.
Был у нас такой Скуратович, вот он был специалист! Он все экспонаты на память знал, даже помнил инвентарный номер каждого, а уж в каком году привезли, откуда и кто – это он знал точно. Вот был бы он здесь, не пришлось бы искать бумаги, он точно сказал бы, где и что лежит, в какой стопочке и под каким листом.
– Вы имеете в виду опись?
– Ну, да, опись. Он вообще знал все, что касалось музейных коллекций. Скорее всего, он эту коллекцию и принимал.
– И где сейчас этот ваш Скуратович?
– Да кто его знает? Поговаривали, что где-то в Москве, а может уже преставился. В годах был человек.
А еще я слышал, будто бы он под старость из ума выжил. Впал в маразм и все ему кажется, что его хотят извести со свету, то отравить, то зарезать, то задавить.
В общем, старческое…
– Бывает, – машинально согласился полковник Хохлов, размышляя совсем о другом. – Послушай, – обратился он к майору Митрохину, – сходи-ка в местное ФСБ, в прокуратуру, в милицию, узнай на всякий случай, что там по этому главному хранителю, так трагически ушедшему из жизни.
– Слушаюсь, – спокойно сказал майор и посмотрел на одного из сторожей, который от нечего делать сидел на ящике и ковырял в зубах тоненькой щепкой.
– Проводи, – кивнул своему подчиненному директор музея.
Майор Митрохин направился по загроможденным всевозможными экспонатами узким коридорам, подвалам, лестницам наверх, в директорский кабинет, где оставалось его пальто.
А полковник Хохлов продолжал разговор с директором музея:
– Петр Петрович, так давайте, пакуйте все это в ящики, а вечером мы заберем.
– Хорошо, хорошо, Владимир Адамович, – директор вспомнил имя и отчество полковника ФСБ.
Все картины начали составлять назад, в те же ящики, которые когда-то проделали неблизкий путь из Баварии в Смоленск.
Сотрудники ФСБ полковник Хохлов и майор Митрохин уехали из Смоленска на следующий день, очень довольные: все получилось как нельзя лучше. Несколько лишних картин в коллекции – это не их проблемы. Пусть оприходуют, пусть с ними разбираются те, кому положено. Коллекция оказалась в наличии, задание, которое получил полковник Хохлов, было выполнено, и теперь он мог приступить к тем делам, которые вынужден был на время оставить. В общем, два сотрудника ФСБ были довольны собой и обстоятельствам.
…Но радоваться пришлось недолго. Картины завезли в хранилище Пушкинского музея, где реставраторы должны были приготовить всю коллекцию к отправке в Германию. Вот здесь и случилось ЧП, которого не ожидали ни полковник Хохлов, ни майор Митрохин, ни даже сам президент России.
Реставраторы принялись приводить картины в божеский вид, и тут выяснилось, что восемь холстов, находящихся в коллекции, – искусно выполненные подделки.
Об этом открытии было тотчас же сообщено в ФСБ.
Полковник Хохлов и майор Митрохин по приказу начальства приехали в хранилище Пушкинского музея незамедлительно. Немолодой реставратор встретил их, поприветствовал, представился и огорошил полковника и майора неприятной новостью.
– Да вы что, не может быть! – сдвинув брови, проворчал полковник Хохлов.
– Это совершенно точно, стопроцентная подделка.
– Ошибка возможна, уважаемый Максим Александрович? – спросил полковник, обращаясь к реставратору.
У него еще теплилась надежда, что специалисты Пушкинского музея могли ошибиться.
– Нет, проверили несколько раз, – сказал реставратор, поправляя отвороты халата. – Ошибка исключена.
– Когда и кем сделаны подделки?
– Кем – мы сказать не можем, мы же не криминалисты, а вот когда – можем. Все они свежие, последняя изготовлена с месяц или чуть больше тому назад, а первые – около полутора лет назад. Хотя полотно, подрамники, даже гвозди – все настоящее, подлинное.
– Как это? – словно бы не поняв, спросил полковник Хохлов.
– Очень просто. Так всегда поступают, когда изготовляют подделки. Берется настоящий холст, старая картина смывается или стирается, а затем на этот холст наносится новая живопись – вот вам и подделка…
Полковник Хохлов и майор Митрохин еще долго выслушивали объяснения реставраторов по поводу восьми поддельных картин. Зачем нужна эта коллекция, полковник Хохлов знал лишь в общих чертах. Ему ничего не оставалось, как, вернувшись из Пушкинского музея, доложить генералу о случившемся. Генерал в свою очередь доложил директору ФСБ, и вот тут-то всем пришлось побегать.
Директор ФСБ прекрасно понимал, что если распоряжение найти коллекцию и подготовить к отправке исходит от самого президента, значит, за этим стоят серьезные дела. Ведь возвращая коллекцию в Германию, президент нарушает законы, а если законы нарушаются, то делается это ради чего-то очень важного. Директор ФСБ тут же договорился о встрече с помощниками президента, пока еще не решаясь докладывать самому.
И уже семнадцатого апреля директор ФСБ собрал совещание. Его распоряжения были жесткими и отрывистыми, как приказы военного времени:
– Картины надо во что бы то ни стало отыскать.
Всю информацию по этому делу докладывать мне лично, в любое время дня и ночи.
Директор ФСБ понимал: он должен сделать все, что в его силах, иначе гнев президента сметет его, вышвырнет из кресла с такой же скоростью и легкостью, как сквозняк сметает со стола скомканный лист бумаги. Поэтому он позволил себе довольно крепкие выражения, и его слушатели, а это были генералы, даже поежились: подобное слышать от своего шефа им приходилось очень и очень редко.
Лишь в самых крайних случаях директор ФСБ прибегал к ненормативной лексике. Один из генералов, который уже не боялся отставки – до пенсии ему оставалось не больше месяца, – глубокомысленно заметил:
– А если все это дело представить так, что это будто бы Дума не разрешила президенту вывозить коллекцию за границу, что президент, дескать, и рад, но на политический скандал он пойти не может?
– Генерал, – одернул своего подчиненного директор ФСБ, – вы, наверное, не до конца поняли, о чем идет речь. Президенту в этом вопросе наплевать на Думу, на всех этих говорунов депутатов. Это их работа – говорить, обвинять, – а государству нужны деньги. Вы понимаете, наличные деньги! Если Германия не даст кредит, то нашим шахтерам в Кузбассе, в Воркуте просто-напросто нечем будет заплатить зарплату. И тогда…
– Я все понял, – поморщившись, ответил пожилой генерал.
– Вот и хорошо, что вам все ясно. Картины нужно найти во что бы то ни стало. Это вопрос государственной важности.
– А если это невозможно? – послышался недовольный голос.
– Что значит невозможно? Где-то же они есть. Картины украли, это понятно, заменив их подделками.
Кто-то эти подделки сделал, кто-то их подложил. В общем, у Нас полно зацепок. Надо рыть землю, надо найти этих людей и забрать картины, вернуть их в коллекцию, а там уже – не наше дело. Это распоряжение президента, а подобные распоряжения не обсуждаются.
Так что быстро за работу. На это надо бросить все силы.
"Как будто у нас другой работы нет, – подумал генерал Потапчук, глядя на побагровевшего директора ФСБ, злого, мрачного. – Наверное, ты не очень хорошо сидишь в своем кресле, если так трясешься из-за какой-то вшивой коллекции… – но тут же Федор Филиппович поймал себя на совершенно другой мысли. – А что если и в самом деле все так серьезно?
Рабочим не дадут зарплату, а ведь им надо кормить семьи, у них есть дети…"
Додумать генерал Потапчук не успел.
– Федор Филиппович, – бросил директор ФСБ, – я знаю, чем сейчас заняты вы. Подключайтесь к этому делу, подключайтесь незамедлительно. Я пригласил вас на это совещание не зря, вы человек опытный, так сказать, собаку на службе съели.
– Я в искусстве ничего не понимаю, – пробормотал генерал Потапчук, – и подделку от подлинника навряд ли отличу.
– Во всем вы разбираетесь, не надо кривить душой и наговаривать на себя. У вас хватает специалистов. В общем, я надеюсь на всех вас. Если мы сможем проявить себя с лучшей стороны, то будьте уверены, президент этого не забудет.
Все присутствовавшие на совещании у директора ФСБ – а их было девять человек – покидали кабинет с противоречивыми чувствами. Они твердо знали одно: пропавшие картины надо отыскать любой ценой. Но как взяться за это дело, за какие ниточки потянуть, было неясно. А самое главное – было непонятно, кому могли понадобиться восемь картин из в общем-то заурядной коллекции?
Пропавшие картины не представляли собой исторической ценности, и вряд ли их можно было выгодно продать. Они не принадлежали кисти известных художников, и на аукционах, даже закрытых, подобные картины продавать не было смысла: дело рискованное, а самое главное, невыгодное.
