Она сделала вид, что раньше обращалась к ней как-то иначе.
– Да, конечно, – рассеянно отвечала Жанна, у которой из головы не выходил этот идиотский ночной звонок. – Как я вам благодарна…
– ..ТЕБЕ, поняла? Мы же договорились на «ты»!
– Как я тебе благодарна, что вы приехали ко мне.
Если честно, то я бы хотела уехать.
– Куда?
– Совсем, понимаете? Понимаешь? Уехать, чтобы избавиться от этого кошмара. Я ничего не понимаю, вокруг меня происходят совершенно непонятные вещи, я устала и хочу покоя. Мне не нужны ни деньги, ничего…
А еще… – и здесь ее глаза наполнились слезами, – мне кажется, что он разлюбил меня…
И тут она разрыдалась.
Содрогаясь всем телом, она рассказывала Щукиной о своих отношениях с Борисом, нисколько не заботясь о том, что выдает интимные тайны совершенно постороннему человеку, женщине, которую видит первый раз в жизни.
– Я что-то никак не пойму, – Щукина, нарочно не глядя в глаза Жанне, чтобы не дай бог не смутить ее, и делая вид, что она сосредоточилась лишь на открывании банки с икрой, задавала вопросы, которые при других обстоятельствах могли бы вызвать шок:
– Он что, этот твой Борис, импотент? Вы, встречаясь с ним столько времени, ни разу не переспали по-настоящему? Или я что-то не поняла? У тебя масло сливочное есть? Отлично, давай сюда, сейчас будем делать бутерброды…
– Нет, он не импотент, у него все нормально, это я ненормальная, вечно все усложняю… Уверена, что, будь жива мама, она бы помогла мне разобраться в своих чувствах и отношениях… Она-то была совсем не такая, она любила жизнь, любила мужчин и считала их усладой…
Нет, правда… – лицо Жанны при упоминании о матери просветлело, – она жила как-то легко, ей все удавалось, у нее все получалось…
– У нее были любовники?
– У нее был мужчина, которого она любила… Но как строились их отношения в интимном плане – этого я, конечно, не знаю, мама мне ничего такого не рассказывала…
– Она была счастлива?
– Думаю, что да. У нее было все, кроме семьи в традиционном понимании этого слова.
– А кто твой отец, ты не знаешь?
– Нет, мама мне никогда о нем не рассказывала. Но уверена, что мужчина, от которого она меня зачала, был ей очень дорог.
– А ты исключаешь, что мужчина, с которым встречалась твоя мама, и был твоим отцом?
– Нет, он был молодой…
– А это правда, что твоя мама была ростовщицей?
Я правильно выражаюсь? Стой-ка! Уверена, что у Юли должен быть где-то лимон, она без них просто жить не может… Так кем была твоя мама?
– Она давала деньги в долг, – устало, словно ей пришлось это сделать в сотый или пятисотый раз, равнодушным голосом ответила Жанна и достала из холодильника два лимона. – Это не много?
– Нет. Один порежем и посыплем сахаром, а из другого выжмем сок и разведем с водой…
– Деньги у нас всегда были, но мы никогда не шиковали. Конечно, мама хорошо одевалась, покупала себе дорогие вещи, баловала меня…
– Ты ей что-нибудь шила или она покупала готовое?
– У нее была портниха, Алла Францевна, она-то меня и научила шить. А обшиваться у нее могла не каждая женщина – слишком дорого она брала, да и берет до сих пор… Но ее работа, конечно, стоит того. Мама без нее не прожила бы, потому что в то время, когда она была еще совсем молода, в магазинах было трудно купить приличную вещь, и маме привозили из Германии хорошие ткани: бархат, парчу, органзу, японский шелк… А Алла Францевна шила из них совершенно потрясающие наряды.
– А ты не знаешь, чей это почерк? – Щукина достала из-за пазухи приготовленный заранее конверт и показала адресованное Жанне письмо, которое они нашли с Крымовым у нее на квартире пару часов тому назад.
Жанна, увидев письмо, побледнела.
– Откуда это у вас? – спросила она.
– Секрет. Так чей почерк, Жанна? И с кем ты должна была встретиться вчера у «Букиниста»?
Раздался резкий звонок в дверь, и одновременно зазвонил телефон: Жанна, не выдержав нервного напряжения, рухнула без чувств.
Она несколько раз открывала глаза, но ничего не менялось: все та же жуткая темнота, незнакомые запахи, тишина, закладывающая уши, и просто-таки нестерпимая жажда.
Она пыталась издать какой-нибудь звук, но казалось, что ни язык, ни голосовые связки уже не подчиняются ее мозгу, ее желанию. Она сама уже не принадлежала себе.
Даже руки отказывались шевелиться…
И тогда пришла очень ясная мысль о том, что она уже умерла и что это не она лежит сейчас на чем-то жестком и горячем, а ее остывающее тело, а душа ее уже воспарила вверх и теперь разглядывает бренные останки с высоты своего полета…
Вспомнился Игорь, его счастливая улыбка, когда они проснулись вместе на его постели и обнялись. Интересно, где он сейчас и что делает?
Юля с трудом сглотнула: вот она, вполне ощутимая боль в горле и першение, словно рот набит битым стеклом или в горло засунули жгучий перец…
Превозмогая слабость, она все же подняла руку и поднесла ко лбу, потрогала его – он был мокрым и холодным на ощупь, а волосы казались прохладной и липкой проволокой…
Дальше рука отправилась путешествовать по поверхности тела, ощутила ворсистую ткань, должно быть, одеяла… Затем Юля снова попыталась позвать кого-нибудь…
И вдруг вспомнила про крыс и содрогнулась всем телом.
Она издала слабый горловой звук, и где-то внутри ее тела, в области солнечного сплетения, началось содрогание: она плакала. Слезы горячими потоками заструились от глаз к ушам. Как всякому человеческому существу, ей тоже была присуща слабость, и чувство жалости к себе захлестнуло, затопило слезами все остальные чувства, даже СТРАХ…
Так, лежа на непонятном ложе и испытывая невероятные физические муки, связанные с болью в горле и невозможностью пошевелиться из-за навалившейся слабости и холода, чувствуя себя вывалянной в грязи и пропитанной запахами сырого подвала и крысиной шерсти, Юля восстанавливала в памяти события последних дней и удивлялась тому, что вообще осталась жива.
Кто знает, может, теперешнее прояснение сознания – всего лишь временное явление, после чего ее ждет смерть. Возможно, что эти минуты даны каждому человеку для того, чтобы он успел осмыслить всю свою жизнь, вспомнить наиболее яркие ее моменты и близких людей, а заодно сделать переход в небытие менее болезненным…
Как жаль, что она никогда не увидит больше свою маму, не обнимет ее; не скажет какие-то горькие слова Крымову, не ощутит на своих губах поцелуи мужчины, который так долго не был оценен ею…
И вот наконец началось: голова медленно закружилась, душа уносилась куда-то под сияющий бриллиантами звезд небесный свод, превращавшийся в прозрачный, сверкающий и ввинчивающийся в пространство душный и долгий тоннель…
И она, понимая, что еще не пришел срок, что еще РАНО, ОЧЕНЬ РАНО ЕЙ ТУДА, закричала, раздирая горло и призывая на помощь все свои силы…
И тут что-то произошло. Стало светлее. Исчезли и тоннель, и звезды. Осталась только боль в горле и странное ощущение, словно на нее кто-то смотрит.
– Открой рот, – услышала она незнакомый низкий и хрипловатый голос, и волосы на ее голове зашевелились.
Да, безусловно, она была еще жива.
– Откройте рот…
Да, конечно, он так и сказал ОТКРОЙТЕ, а не ОТКРОЙ, а это ухе многое меняет.
– Зачем? – просипела она, зажимая рот ладонью.
Но между зубами лязгнула металлом ложка, и по языку и дальше, в гортань, пролилось что-то источающее сильнейший запах йода.
«Люголь», – вдруг с непонятной радостью подумала она, давясь этой гадостью, которая ей была хорошо знакома еще с детских времен. Ведь люголем, обмакнув в эту бордовую жгучую мерзость карандаш, обмотанный ватой, и смазывая этим горло, мама лечила ей ангину!
– Температуры нет, значит, выкарабкалась… – услышала она все тот же голос, и тут только поняла, что глаза ее закрыты, что она и не открывала их, подчиняясь инстинкту самосохранения, словно боясь увидеть нечто такое, один вид которого будет в состоянии убить ее.
Убийца-некрофил – что может быть страшнее, опаснее и непредсказуемее встречи с ним? А то, что она попала в эту передрягу и оказалась в таком состоянии именно из-за убийцы, который себе в усладу расчленяет женские трупы, она осознавала ясно.
– Кто вы? – спросила она и приоткрыла глаза.
Зрелище, представшее перед ней, было вполне в духе Хичкока. До смешного. До безобразия.
Темное помещение, напоминающее баню, с темными стенами, где единственным источником света служил ночник с крохотным потрепанным красным абажуром, от чего все вокруг казалось красным и немного театральным.
Мужчина, который стоял перед ней, был высок и сутул; на его бороде тоже мерцали красные, как замерзшие капли крови, рубины – блики от красного абажура.
Скорее всего это был растаявший снег, а это означало, что человек пришел с улицы, с мороза.
