— Повторите номер! — К… 504… АУ… 77.
Он положил трубку и посмотрел на часы. Было пять минут восьмого. На улице вовсю шел дождь. Першин снял с гвоздя зонт, но, повертев в руках, повесил на место и закурил…
Никакого дождя на его похоронах не было, и не было никакой бури: погода 6 декабря 1791 года стояла теплая, хотя Вену окутывал туман. Но если бы и был дождь, и был град или трескучий мороз — что из этого? Почему его гроб никто не сопровождал — засветло, в четыре дня, после отпевания в соборе св. Стефания? Кто мог запретить идти на кладбище друзьям, ученикам, почитателям, музыкантам?.. За гробом Вольфганга Моцарта, прославившего их эпоху и страну в веках?! И Констанцы, его Констанцы не было рядом в тот час и в последующие… семнадцать лет! Она пришла к нему, когда истлели кости могильщика — единственного из всех на земле знавшего, в каком из поросших травою рвов покоится гений.
Так империя Габсбургов заметала следы убийства…
Не лучше ли было признать и покаяться? Как жил ван Свитен, которого Моцарт уважал и который ценил гений Моцарта, после того как приказал хоронить его во рву для нищих и бродяг? Как он смотрелся в небо?
Пройдет десять, двадцать, тридцать лет, и Сальери, движимый сумасшествием, пробудившейся совестью или жаждой геростратовой славы, сознается.
Что такое для вечности тридцать лет?..
— Куда мы все-таки едем? — подозрительно разглядывая улицы знакомого маршрута, спросила Вера.
— На одну ночь, Вера. В крайнем случае — на две. Завтра я постараюсь снять квартиру.
— Но что я скажу им?
— Ты ничего не будешь говорить. Предоставь это мне. И помолчи, пожалуйста, я ничего не вижу…
Непогода разгулялась вовсю, стеклоочистители с трудом справлялись со своей работой.
«Если товарный поезд движется со скоростью тридцать пять километров в час, то за одиннадцать часов он пройдет триста восемьдесят пять километров, — думал Першин. — Автобус увозил меня на юг — не уходить же им было через всю Москву, зная, что руоповцы организовали поиск? Определенно на юг — кратчайшим путем через МКАД… Савелово — на севере в ста двадцати километрах, если поезд миновал Москву… Что ему, груженному сельхозтехникой, было делать в Москве?.. Остается двести шестьдесят… Сколько и какой продолжительности было остановок?.. Если половину сбросить на них, то остается сто тридцать. Да. Так: машиной со скоростью девяносто ехали часа два, не больше. Северное направление исключается. Остается сектор радиусом в сто тридцать километров — юг, юго-восток, юго-запад… Сколько в этом секторе озер с болотистым берегом, скошенным лугом перед железнодорожной насыпью и полосой леса, переходящего в молодняк?.. Сто тридцать километров по каждой железнодорожной ветке вниз, вправо и влево от Москвы. Не так уж много… Озеро. Лес. Луг. Болото…»
Они подъехали к дому Веры. Першин остановился, заглушил мотор и, включив свет в салоне, достал атлас.
Нет, в этом богатом озерном крае положительно нельзя разобраться, не зная конкретного направления!
«А что, если его привезли туда только залечивать раны? — мелькнула мысль, странным образом не посещавшая его раньше, но возможность такого поворота ни обескуражить, ни остановить уже не могла: — Даже если он в отъезде или убит, след от него определенно приведет к Федору Градиевскому, которого похоронили раньше времени».
— Обещай мне ничего не предпринимать. И никуда не отлучаться. Только в редакцию и домой, — посмотрел на Веру Першин.
— Что ты собираешься делать, Моцарт?
— Пойми, мы не сможем жить спокойно, пока я не встречусь с одним человеком. Спокойствие без свободы может быть только на кладбище.
Он выключил свет и некоторое время сидел неподвижно, разглядывая водяные струи на ветровом стекле.
— Я боюсь, — призналась Вера. — Я с самого начала чувствовала, что все это добром не кончится.
«Ты должна бояться, — подумал Першин. — Жизнь теряет смысл, когда нет страха чего-то потерять. Зло было, есть, и для того, чтобы оно оставалось впредь, нужно ничего не делать, нужно просто сидеть сложа руки. Или делать вид, что не замечаешь зла. Так живут до тех пор, пока беда проходит стороной. Иногда те, кого она коснулась, пытаются переложить ее на чужие плечи. Так делал и я… Но сейчас мое терпение лопнуло и пришло время повоевать за нашу свободу».
— Ничего не бойся, — сказал он вслух. — Пошли!..
Дверь отпер сам Сухоруков — худой, кряжистый, мужицкого вида человек в мятых брюках из «офицерской» шерсти и клетчатой вельветовой рубахе. Увидев падчерицу, он попытался захлопнуть перед нею дверь, но готовый к этому Першин подставил ногу.
— Здравствуйте, Альберт Сергеич, — усмехнувшись, сказал он. — Не очень-то вежливо с вашей стороны.
— Ты кто такой? — угрожающе сузил глаза Сухоруков.
— Может быть, мы войдем, а потом я представлюсь?
— Я тебя не звал.
Першин схватил его за грудки и с силой отшвырнул в глубину прихожей.
— Входи, — взял он у Веры сумку, — ты у себя дома.
Сухоруков зарычал, забегал глазами в поисках какого-нибудь тупого предмета цилиндрической формы; окажись под рукой острый, он не преминул бы воспользоваться им.
— Папа, прекрати! — крикнула Вера. — Опомнись, в конце концов! Ты не на плацу, чтобы командовать всеми!
В прихожей появились испуганные мать Веры Мария Васильевна и младший брат Виталий.
— Господи, доченька, где ты была?!
— Ой, прекрати, мама! — поморщилась Вера. — Как будто ты не знаешь, где я была и кто меня выставил вон из собственного дома!
— Что ты такое несешь?
— Я сейчас вызову милицию! — взревел Сухоруков.
— Не стоит, — сказал Першин. — Я не преступник. Меня зовут Першин Владимир. Я муж вашей дочери. Стало быть — ваш зять. Все, чего вы можете добиться таким к ней отношением, — это навсегда потерять ее. Мы этого не хотим, поэтому пришли к вам за родительским благословением. Не получится — что ж, проживем и так. Люди мы самостоятельные: Вера — журналистка, я — врач. На жилплощадь вашу мы не посягаем, и даже если позовете — я жить здесь не стану. Любить и жаловать меня не обязательно — это на ваше усмотрение. Скажете — уйдем прямо сейчас, только вам-то от этого какой прок?
На некоторое время домочадцы замерли, с испугом и любопытством разглядывая незваного гостя. Сухоруков пришел в себя первым: повернувшись как по команде «кругом!», удалился в комнату и с силой захлопнул за собой дверь.
— Я его уговорю… он оттает… все образуется, — залепетала Мария Васильевна. — Что же вы… проходите!.. Верочка, зови мужа в дом!..
— Курить у вас можно? — нашел Першин повод оставить их наедине.
— Да, конечно, конечно!
— Тогда я выйду с вашего позволения на балкон…
Он стоял на крытом балконе, с наслаждением курил и смотрел на дождливую Москву.
«Сколь лет тебе было, когда ты родила меня? — доносился сквозь шум машин и дождя Верин голос. — Двадцать?.. А мне — двадцать два сейчас! И он почему-то считает, что если я являюсь домой после семи вечера, то, значит, я потаскуха!.. Потому что я стою перед ним навытяжку, как новобранец в его военкомате. Он к этому привык. Виталька с Сергеем послали его пару раз, и он стал с ними тише воды!..»
«Да я что, не понимаю?..» — вторила ей мать.
«Понимаешь! Вот мне и обидно, что ты все понимаешь, а молчишь. И потакаешь этому деспоту своим молчанием!..»
Першин занервничал от внезапного осознания того, что этой похожей на дочь, но только изможденной, с болезненного цвета лицом женщине всего сорок два года и, стало быть, его будущая теща всего на три года старше его самого, но тут же заключил, что для них, Сорокиных, это как раз неплохо, потому что мальчишку Сухоруков подмял бы под себя, а об него зубы обломает, и с его появлением в доме наступит покой и тихий, ненавязанный порядок.
Улыбка брата Виталия, появившегося на балконе, была тому подтверждением — похоже, его обрадовало появление в доме человека, способного приструнить разгулявшегося полковника.
— Владимир, — протянув ему руку, представился Першин.
— Виталька.
— А Серега где?
— На тренировке.
Женщины, звеня посудой, о чем-то переговаривались; разговор их становился все миролюбивее, и Першин не сомневался, что все войдет в свое русло и в этот дом придет мир, потому что он — непреложное условие человеческой жизни, а зло противоестественно, появляется короткими вспышками, и даже память человеческая устроена так, что остается одно только хорошее, а плохое забывается. И чем мудрее становится человек, тем больше он стремится избегать ссор и упреков, тем чаще идет на уступки во имя перевеса добра.
Самым главным сейчас для него было — пристроить Веру, и он готов был на любые компромиссы, лишь бы быть уверенным, что она дома, среди родных, с ней ничего не случится, и этим обеспечить себе крепкий тыл.
