— То есть не Кныхарев, вы хотите сказать?
— Ну, почему же? Возможно, он. Только у меня зародились сомнения… Обратите внимание: ни одно из пяти убийств не повторяет другого, хотя все они напоминают почерк Кныха. Нет двух падений из окна, нет двух ножевых ран, не говоря о таких специфических способах, как взрыв газа или машина на рельсах. А Кныхарев примитивен, он мог бы их всех просто перестрелять. Здесь же присутствует некий момент изобретательности, налицо забота о том, чтобы не оставить следов. Поначалу преступник действительно не оставляет следов. Каждая жертва в момент убийства была в одиночестве — значит, выслеживал, выбирал момент. Накладка вышла только один раз, когда в квартире Черепанова неожиданно появилась Пелешите. Этого никто не мог предвидеть. И тут было не до инсценировки самоубийства. Хотя не исключено, что, когда он забрался к музыканту, планы у него были другими. Снотворное в вермуте должно было достаться Черепанову. Со спящим он мог делать все что угодно. Но вино выпила Пелешите. На сей раз убийца наследил, но и тут не растерялся: дал ей подержаться за нож, спрятал его в шкаф. Знал, как поведет себя испуганная женщина! Тоже своего рода психолог… И после этого перестал заботиться о следах — оставил наручник в случае с Битюковым, не поднял гильзу в случае с Симоненко… Правда, мог понадеяться, что в снегу ее не отыщут. Вот так все это выглядит, Анна Константиновна. Можете вы, располагая такими фактами, хотя бы приблизительно нарисовать его портрет?
Выготская задумалась, отпила кофе и снова закурила.
— Это хладнокровный человек, — заговорила она, глядя перед собой. — Действует очень выверенно, много знает о своих жертвах — об их образе жизни, окружении, распорядке, физических возможностях, психологии. Он не наносит ударов дважды, убивает наверняка, по возможности инсценирует несчастный случай или самоубийство.
— А фотографии?
— А вот это как раз типичный почерк маньяка: мстить за убитую красавицу тем, кто, по его представлениям, виновен в ее смерти. Возможно, беспорядок на сборном пункте ассоциировался у него с шабашем, с «черной мессой». Я как-то провожала в армию племянника, насмотрелась, что там творится: грязь, драки, пьянка, мат, наркотики, унижения… Неуправляемая толпа, прежняя жизнь уже в прошлом, будущее неясно и пугает. Чем не «сатанисты»?
— И как же, по-вашему, уживаются расчет, «железная рука» — и маньяк?
— Действия маньяка вовсе не исключают расчета. Вспомните, сколько искали Чикатило? Выпускник университета, отец двоих детей, член КПСС.
— С ним проще — он сексуальный маньяк, садист. Мотив ясен.
— Да, но ведь маньяк?.. Что у них общего, кроме дня призыва? Почему не допустить, что они даже не были знакомы друг с другом? Тогда — тем более маньяк. Очень хорошо подготовленный, без тени сомнений и эмоций. И фокус с фотографией ему удался: сколько вы потеряли времени на поиск сатанистов?.. Он увел вас в сторону и, пока вы проверяли эту версию, успел убить еще нескольких. Им он тоже послал фото, видя, что вы клюнули.
— Что же все-таки с мотивом?
— Этот человек испытывает очень мощный комплекс неполноценности. Обычно психоаналитики ищут причину этому, помогают пациенту вспомнить, с чего все началось, с какой странички его биографии, с какого случая, может быть, незначительного. И, найдя то, что побуждает больного комплексовать, заставляют его проанализировать эту причину, а потом как-то сгладить — иногда убеждением, иногда гипнозом или психотропными средствами. Возможно, на призывном пункте с этим человеком произошло нечто такое, о чем он до сих пор не может забыть: какое-нибудь унижение, оскорбление. И он стал убирать свидетелей — не столько преступления, сколько своего мнимого позора, устранять причину своего комплекса. Ему кажется, что это способ избавиться от него.
— Что делать в таком случае?
— Для начала проверить, кто из находившихся тогда на призывном пункте состоит на учете в районных психоневродиспансерах. У нас общая компьютерная система, так что, когда будут готовы списки всех призывников, собранных в Ясеневе, мы быстренько их проверим.
— Начните с Кныхарева, — подсказал следователь.
— О-о, если бы! — улыбнулась Выготская. — Этого я, к сожалению, знаю как облупленного. На учете он не состоит.
Акинфиев допил кофе, поблагодарил хозяйку кабинета. По виду его нетрудно было понять, что он угнетен, и на вопросы, с которыми сюда пришел, не получил ответа.
К вечеру Акинфиев вернулся в прокуратуру, где его ожидал Зубров.
— Есть новости, Сергей Николаевич? — спросил старик и устало опустился на стул у входной двери, хотя по озабоченному виду молодого следователя он понял, что новости есть, причем малоутешительные.
— Из четырехсот шестидесяти четырех призывников мая девяносто первого, которые шестнадцатого числа находились на сборном пункте в Ясеневе, из армии не вернулось тридцать семь человек, — сообщил Зубров. — За прошедшие после демобилизации три с половиной года погибли одиннадцать. Двое умерли от рака. Трое — от алкогольного отравления. Пятеро убиты: один — в драке, двое — в дорожно-транспортном происшествии, еще двоих совладельцев фирмы прикончили рэкетиры, виновные найдены и осуждены. Одно самоубийство. Но не здесь, а в Киеве. Монах Киево-Печерского мужского монастыря Иероним, в миру — Кочур Николай Трофимович, семьдесят третьего года рождения, уроженец подмосковного Косина, повесился в своей келье.
— В Киеве? — задумчиво переспросил Акинфиев. — Похоже, не «наш»… И все же запросите УВД Украины: не получал ли накануне самоубийства этот монах открытки с Шарон Тейт. Чего он туда подался, в Киев, и какие грехи там замаливал?
— Положим, тайну исповеди нам никто не выдаст, — улыбнулся Зубров. — А запрос насчет подробностей самоубийства Кочура и результатов осмотра помещения я уже сделал.
— Трое — от алкогольного отравления, один — в драке, двое — в ДТП, — запрокинув голову и прикрыв веки, шевелил Акинфиев губами. — А может, неправильный диагноз, Сергей Николаевич?.. Виновные, говорите, приговорены? А если не те приговорены? Как Пелешите? Не попался бы ей следователь
Зубров, попался бы другой — и сидела бы прибалтийская гостья как миленькая за умышленное убийство!.. Он же инсценирует самоубийства, несчастные случаи, подставляет других!.. А может, он и в армии убивал? И все сорок восемь трупов из этих четырехсот шестидесяти четырех — дело его рук?
Зубров застыл посреди кабинета, с изумлением посмотрел на старика.
— Что вы, Александр Григорьевич, собак на себя навешиваете! Если так, то почему только из этих четырехсот?.. Да и по свету гуляет, будьте уверены, не один Кных.
— Вы правы, что у нас еще?
— Я позвонил от вашего имени в лабораторию, просил Фирмана ускорить экспертизу гильзы с места убийства Симоненко.
— Вы правы, — повторил Акинфиев. — Нет, умирать не страшно… страшно жить…
Зубров увидел, что он засыпает, позвонил дежурному и вызвал машину.
Ночью на лестничной клетке кто-то пел, заунывно, грустно, словно хотел накликать беду. Не пел даже — скорее мычал или выл, выводя какой-то сложный, неповторимый мотив. Голос принадлежал не то подростку, не то женщине. Так воют волки и сумасшедшие. Иногда казалось, что голосу вторит подголосок — тоненький и жалобный. Была в напеве, сменявшемся мудреными руладами сродни кашлю престарелого астматика, тоска и боль, и еще была жуткая, щемящая безысходность, а может, мольба о помощи. На все лады повторялось одно слово: «Лю-у-уди-ии-ии!.. Лю-у-у-ди-и— ии!..»
Телефон зазвонил в половине первого ночи на девятое января.
«Кровавое воскресенье», — походя подумал Рыбаков, снимая трубку.
Впрочем, было не воскресенье, а четверг.
— Ты хотел встретиться с Кныхом, мент? — прозвучало из темноты. — Завтра в шесть в «Сарагосе».
— А «Сарагоса» будет напичкана вашими людьми, — хмыкнул опер. Голос был ему незнаком.
— Не хочешь — как хочешь.
«Неужели сам Кных?!» — молнией мелькнула мысль.
— Постой! — воскликнул опер, ему показалось, что неизвестный сейчас положит трубку и связь прервется, на сей раз — навсегда. — Я согласен.
— Не вздумай с нами шутить, мент. У нас с юмором напряженка, — предупредил незнакомец.
Следующую фразу опер произнес насмешливо-независимым тоном, приложив для этого все свои артистические способности:
— Чемодан с баксами не забудь!..
Но упражнения в актерском мастерстве прозвучали уже в пустоту. Старлей положил трубку. Сон как рукой сняло. «Сарагоса» нарушала планы. Снайперы, спецназовцы, вертолет, блокада дорог и все прочее, что могло если не принести спасение, то, во всяком случае, не дать уйти бандиту, отпадало. Своего сотрудника одного в волчью пасть муровское начальство не пустит, засаду организует по стереотипу, и в итоге все полетит в тартарары. Да и объяснять начальству пришлось бы слишком много — а это время, время…
