Я поерзал на подстилке, попробовал подтянуть ноги и сесть – и тут только обнаружил, что на левой ноге у меня болтается тяжелое металлическое кольцо, а к кольцу приделана цепь. Эта цепь премерзко позвякивала при каждом моем движении и, когда я попытался отползти в сторону, удержала меня уже через пару метров. Другой конец цепи был прикреплен к железному костылю, накрепко вмурованному в пол, и не то что вытащить, но даже и пошевелить его голыми руками не представлялось возможным.
Глаза все никак не хотели привыкать к темноте. Мне оставалось разве что прислушиваться и принюхиваться. Слух мало что дал; я начал подозревать, что моя тюрьма (а это, конечно, была тюрьма) устроена глубоко под землей. Воздух, впрочем, не был затхлым. Даже наоборот. В этом воздухе пахло озоном. Хотелось дышать глубоко: при каждом вдохе кровь как будто вскипала, и я не мог понять, нравится мне это или нет.
Вдруг где-то далеко заскрипела дверь, будто кто-то расстегивал тугую молнию на чехле этой реальности, и сразу же стало светлее. Я дернулся и сел на полу, озираясь. Кто-то приближался ко мне, кто-то с факелом в руке: пламя искрилось и шипело и все увеличивалось в размерах, ничего не освещая, и только чья-то громадная тень (чернее темноты вокруг) угадывалась рядом.
– Кто здесь? – спросил я, чувствуя себя беспомощным идиотом.
– Не мочно спатт так долго, – проговорил вошедший сиплым шепотом, на старомодном славянском наречии, к которому я уже привык, но слишком разборчиво, как говорят по-русски немцы. «Значит, я спал», – подумал я.
А вслух спросил:
– Где все? Где Ники? Что вы собираетесь делать?
– Не проси тфой друк, проси свой Перун милость, – продолжал гость, и его голос не сулил ничего доброго. Он осветил своим факелом мое лицо (я почувствовал жар) и холодным носком сапога толкнул меня в бок. Я сжался и скорчился на полу, боясь даже поднять голову. А он отчего-то рассмеялся. И положил тяжелую ладонь мне на плечо.
– Моли свой вендский бог, – повторил он. – Милость – то есть умереть скоро. Разумеешь?
– Убьете? – спросил я и почувствовал, как по спине бегут мурашки.
– Конунг Олаф. Его воля, – сурово произнес гость (жар от факела едва не подпалил мои волосы).– Как велеть король.
– А где ваш король?
Он ничего не ответил. Вместо этого нагнулся, слегка погремел моей цепью, проверяя ее на прочность, и вместе со своим вонючим факелом отошел в сторону. Пройдя с десяток шагов (опилки на полу совершенно скрадывали звук), он, кажется, остановился. Я вытянул шею, пытаясь понять, чем он занят. Бормоча что-то на своем языке, он поднял факел вверх, и пламя, шипя, разгорелось сильнее: похоже, на стене был закреплен масляный светильник. Теперь я разглядел своего тюремщика получше. Это был коренастый, плотный человек лет сорока, со светлой бородкой и нечесаными длинными волосами. Он был одет в черный кафтан тонкого сукна, длиной едва не до колен. Голову он перевязал платком, делавшим его похожим на пирата. К счастью или нет, он больше не обращал на меня внимания. Он прошелся по периметру подземелья, зажигая один за другим все новые светильники на стенах. Подвал оказался меньше, чем можно было подумать, и имел каменный сводчатый потолок. Запалив факел под самым сводом, человек в платке обернулся ко мне:
– Здесь я могу говорить вопрос, не ты. Зачем твои люди пришли в Сигтуну? Грабить?
– Нет, – помотал я головой.
– Взять наша земля, Свитьод [25]? Убить наш король?
Я потер лоб ладонью. Попробуй убей ваш король, думал я. Колдуны чертовы.
– Ты думал убить король Олаф, – с удовлетворением отметил тюремщик. – Ты владеть далекий огонь. Но ты не знал наш король. В его руках молния.
«Помню», – подумал я.
– Да, ты владеть далекий огонь, – сказал он насмешливо. – Гут. Но я владеть горячий огонь. Именно сейчас.
С этими словами он зажег еще два светильника прямо посреди зала. Увидев то, что стояло там, в полутьме, я задрожал от ужаса.
Я увидел большое и довольно высокое кресло, деревянное, сколоченное из толстых грубых просмоленных досок; доски эти ощетинивались черными тупыми шипами, не слишком острыми и не слишком длинными. Были у кресла и подлокотники – с кожаными ремнями, больше похожими на наручники. Такой же ремень был прицеплен и к спинке на уровне шеи, что мне сразу не понравилось. В стороне от этого кресла стоял треножник из железных прутьев: его предназначение я понял сразу. Это была жаровня, полная остывших углей. Рядом на полу валялись железные клещи самого неприятного вида.
– Огонь, да, – подтвердил палач, пытаясь разжечь угли при помощи своего факела. – Ты скажешь все, ты, варгъюнг… вендский маленький волк.
Видимо, он забыл, как будет по-русски «волчонок».
Я привстал, потом снова опустился на опилки. Цепь лязгнула и улеглась на полу рядом, точь-в-точь как цепь лохматого дворового пса. «Варг», – сказал он. Варгульф. Откуда-то я знал это древнее слово. Клянусь, я даже глянул на свои руки – не превратились ли они в волчьи лапы? Нет, не превратились. А то бы я перегрыз ему горло и убежал отсюда без оглядки.
А палач поворошил щипцами угли в своей жаровне.
– Не надо огня, – взмолился я. – Я не хотел убивать ваших. Пожалуйста. Я же сын конунга Ингв… Ингвара…
С этими словами я попробовал отползти как можно дальше, пока цепь не натянулась. Тогда я зажмурился и застонал.
Человек в платке выругался.
Сильный рывок – и моя нога чуть не выдернулась из сустава. Шипя от боли, я проехался по каменному полу, по сырым мерзким опилкам прямо к ногам палача.
– Ты не говорить мне, ты говорить король Олаф, – прохрипел он, трогая меня пониже спины носком сапога – на этот раз несильно, медленно, как будто даже ласково. – Я говорить с тобой иначе.
– Отпустите, – сказал я, холодея.
Он снова пнул меня ногой. Пока я корчился, поджимая ноги к животу, он словно выжидал; но не успел я попробовать подняться, как меня с недюжинной силой схватили за пояс, приподняли и, протащив несколько шагов, с размаху обрушили на пол перед этим сволочным креслом. Я поднялся, шатаясь; но стало еще хуже – теперь палач крепко держал меня за руки, а я не мог его видеть. Изловчившись, я попытался пнуть его пяткой куда-то в голень, но тут же получил такой удар сзади по шее, что взвыл, согнулся от боли и упал на колени. А он только того и ждал: на моих запястьях затянулись кожаные браслеты, намертво приковавшие меня к поручням. Еще удар – и я врезался лицом в шипастую доску. По губе тут же потекла кровь.
Он ухватил меня сзади за волосы – одной рукой. А другой достал нож из-за пояса.
– Не надо, – прохрипел я.
– Молча-ать, – приказал он и прорычал что-то злое, звериное, вроде «argrr…». Его нож был чертовски острым. Ремень на джинсах лопнул, как бумажный, и ткань разошлась с тихим треском.
Мысль, родившаяся в моей голове сразу после этого, была длинной и невыносимо мучительной: все, что я до сих пор считал плохим в своей жизни, не шло ни в какое сравнение с тем, что начнется сейчас. А все хорошее, что со мной происходило, ничего не отменит, ничего не загладит и никак не облегчит моей участи. Потому что зло сильнее добра – особенно когда стоит прямо за твоей спиной, а на тебе даже джинсов нет.
Палач отступил на шаг, будто любовался своей работой. Развязал свой пояс и сбросил кафтан прямо на пол. Я мог видеть его тень на полу: длинную, в два человеческих роста. Вот тень еще увеличилась. Придвинулась ближе.
«Лучше сразу сдохнуть», – успел я подумать, как вдруг за спиной раздался резкий свист, и острая боль обожгла мое тело там, где раньше были джинсы. Стало одновременно горячо и холодно, и я услышал свой отчаянный крик – та часть моего мозга, что еще могла думать, удивилась, как громко я могу кричать. Кнут взлетел снова и, рассекая воздух, опустился, но я больше не кричал, потому что прикусил язык. Я только выл и щелкал зубами, как побитый пес.
– Молчать, – напомнил тюремщик, примериваясь для нового удара.
