Щипцы раскачивались, как маятник.
– Что будет потом? – выговорил я наконец.
– О-о-о. Гут, – воскликнул палач и отбросил свое оружие в сторону. Сырые опилки зашипели. Запахло смолой. Король оглянулся и что-то сказал Эйнару. Тот перевел: – Ты будешь жить, да. Это очень немало. Ты можешь идти куда хочешь. Можешь идти в Новгород, к вашим. Но твой отец будет наш пленник. Все другие будет наш трэльс… рабы, – это слово он произнес, почему-то скривившись. – Так будет. Это справедливо.
Я старался дышать медленно, чувствуя, что сейчас потеряю сознание.
– Согласен? – спросил Эйнар еще раз.
Конунг Олаф взглянул на меня. Что-то сказал по-шведски своему подручному. Я с ужасом понял, что они вот-вот уйдут. И оставят меня здесь, в этом адском кресле.
«Я не вынесу этого, – загорелась отчетливая мысль в моей голове. – Я не хочу умирать так. Я хочу жить. Мне всего семнадцать. Это не позор, то, что я сейчас сделаю. Это не подлость. Это выживание. Понял, ты, сука? Это выживание».
Вряд ли я и сам понимал, с кем говорю, – наверно, сам с собой. Облизав давно прокушенную губу, я скривился от боли, будто собирался заплакать, и тут понял, что и на самом деле плачу. Я опустил глаза и зажмурился от жалости к себе. Черные доски были мокрыми от крови. Слезы текли по щекам, и стереть их я не мог.
– Отпустите, – попросил я чуть слышно. И пошевелил прикованными пальцами.
Король Олаф понял. Он кивнул. А потом равнодушно отвернулся, будто потерял ко мне интерес. И все медлил и медлил, будто вовсе и не собирался прислушиваться к моему бреду.
И я вдруг тихонько завыл, и вправду, как попавший в капкан волчонок. Мои зубы стучали, как от холода, меня всего трясло, шею свело судорогой.
Но тут король, по-прежнему не глядя на меня, произнес несколько слов. Эйнар подошел ко мне вплотную, и я вдохнул исходящий от него густой запах пота и грязной одежды. Зажмурившись, я уже не видел, как он отстегнул кожаные ремни с моих одеревеневших рук и ног. Я даже не пытался подняться. Он поднял меня сам и швырнул на пол, как мешок картошки.
Тогда конунг Олаф повернулся и тяжелой поступью двинулся к выходу. Тюремщик, чуть помедлив, последовал за ним. Лязгнул засов, и шаги за дверью затихли.
А я остался валяться на каменном полу, голый и мокрый. Мышцы понемногу расслаблялись, боль возвращалась, голова раскалывалась. Наконец мне стало настолько хреново, что я… впрочем, не стоит пересказывать, что случилось сразу после этого.
* * *
Кажется, снова была ночь. Никто не входил ко мне, ничьи шаги не нарушали тишины. Что-то шуршало в дальних углах – мыши, думал я. Факелы давно догорели, только в масляном фонаре в самом конце подвала, там, у дверей, еле-еле тлел фитилек, как контрольная лампочка в закрытом до утра супермаркете.
Я вспомнил, как мы с Lynn…
Пожалуй, лучше об этом не вспоминать.
И все же очень хотелось есть. Болела исхлестанная спина. И еще я мало-помалу начинал замерзать в этом подвале.
Голод был даже более мучительным, чем боль. Человек может терпеть боль, но от голода он помрет, думал я. И от жажды он тоже помрет. Есть множество вещей, от которых человек умирает. А вот от предательства никто еще не умирал.
Так что же получается, я – трус?
Когда-то я уже спрашивал себя об этом.
«Не ты, так кто-нибудь другой, – подсказал ответ кто-то внутри. – Героя из тебя не вышло? Забей. Героев в истории подозрительно мало, трупов куда больше, да… Герой – это тот, кому повезет умереть прежде, чем его станут пытать каленым железом».
Я лежал на боку, поджав ноги: в подземелье было свежо, а на мне не было даже футболки. Я заметил, что кольцо на ноге больше мне не досаждает. Ко всему привыкаешь. Даже сидеть на привязи.
Когда во рту становилось совсем сухо, я жевал мокрые опилки.
Так прошло еще несколько часов. Я то проваливался в мутное забытье, то снова просыпался; ничего не менялось. Время от времени мне чудились чьи-то шаги и даже голоса, то тихие, то громкие. Галлюцинации прочно поселились в голове, и я знал, что дальше будет только хуже.
Я не поверил своим глазам, когда язычок пламени в фонаре затрепетал тревожно, и вслед за этим в полной тишине заскрипел засов: шагов по-прежнему не было слышно.
Дверь приоткрылась, но тот, кто стоял за нею, не спешил входить. Будто тоже прислушивался.
Меня охватила паника. Я пополз в темноте туда, где торчало пыточное кресло: зачем? Я не знал. Цепь шуршала в опилках, как змея.
– Я тебя вижу, волк, – произнес Эйнар. – Тихо. Сиди так.
Было похоже, что он пришел босиком. Или, возможно, обмотал башмаки тряпками, чтобы не было слышно шагов.
– Король не дать нам закончить, глупый маленький варг, – сказал он тихо и значительно. – И я здесь снова.
В темноте я видел только его черный силуэт. Может быть, поэтому я не сразу вспомнил, на чем мы остановились. А потом вспомнил и тихонько застонал.
– Страшно? – усмехнулся Эйнар в темноте. – Верно. Надо страшиться Эйнар. Эйнар злой. Ха-ха… вот тебе, волк.
С этими словами он кинул мне что-то. В опилках я нащупал сверток. В нем был грубый ржаной хлеб с копченой свининой. Я вгрызся в этот хлеб, урча и давясь.
В глиняной бутыли, протянутой мне после, нашлось кислое пиво.
– Гут, – Эйнар хлопнул меня по плечу. – Теперь мы говорить.
– Я же все вам рассказал, – прошептал я.
– Да. Помню. И конунг Олаф слышать. Но теперь он не слышать, и ты скажи мне…
Он замолчал и, кажется, даже присел рядом. Да. Я чувствовал его мерзкий запах. Хотя, надо думать, от меня пахло не лучше.
– Теперь скажи мне: ты можешь давать весть Ингвар? Я верно понял?
«Вот оно что», – подумал я.
– Я могу с ним говорить. Есть передатчик на корабле. Через него можно. Если был бы спикер, я бы связался.
– Спикер? – повторил тюремщик. – Это?
Он был неглупым, этот Эйнар. Они все там были сообразительными, в этом бл…деком параллельном прошлом. Иначе как бы он догадался, для чего предназначено маленькое загадочное устройство с цветным дисплеем, помигивающее светодиодом у него на ладони.
Футляр от спикера уже куда-то делся. Возможно, Эйнар подарил его жене вместо кошелька? – подумал я и даже не удержался от усмешки.
– Дай, – сказал я.
Но он не отдал мне спикер.
Вместо этого он нащупал в темноте мое голое плечо и сжал его своей грязной лапищей:
– Золото, – прохрипел он. – Ты хотеть свобода. Я брать золото. Пусть твой отец платить виру. За тебя Ингвар может дать много, так?
Бородач не на шутку волновался. И (я знал) поминутно оглядывался на дверь. Эта смесь трусости и азарта лучше всего прочего выдавала в нем простолюдина. Конунг Олаф вел себя иначе.
Теперь я знал, как с ним разговаривать.
– Золота много, – сказал я уверенно. – Там и монеты, и всякое другое. Алмазы, драгоценные камни. Еще рухлядь. То есть мех.
Не дослушав, он больно схватил меня за ухо:
– Ты не волк, ты маленький лис, Ингварссон. Уже начинай торговать! Не-ет. Рухлядь не нужен: много место в корабль. Камень нужно продавать в Сигтуне или в Упсале, это долго. Я брать золото. Только золото. И оружие. Кто иметь золото и оружие, иметь все.
Напоследок я получил хорошую оплеуху.
– Хватит уже, – зашипел я.
– Гут. Ты понял? Мы говорить твой отец. Никто другой не слышит. Брать твой корабль. Иди в море, встречай твой отец. Он платить виру. Ты свободный. Корабль мне. Это все.
– Прямо сейчас? – спросил я.
Эйнар сердито засопел. Снова встряхнул меня за плечо:
– Ты не спешить. Король Олаф готовит корабли. Еще три дня, я знаю. Мы уйти раньше. Но надо подкупить людей, охрана. Будет ночь, я приду. А ты молчать, молчать, понял? Иначе…
– Я буду молчать, – пообещал я.
– Король Олаф приходи – ты молчать, понял?
– Да.
Тюремщик поднялся на ноги. Постоял, помолчал. Было слышно, как в углу попискивают мыши: унюхали еду, подумал я.
– Да, юный Ингварссон, – начал он снова. – Я вчера видел твой друг.
