– Почти, – ответил Борька. – Только не ты, дед Федь, сделал из него убийцу, а вся наша общественно‑политическая система. И еще: те, которых ваш сын отстреливал, – не народ, а его нахлебники. Ну, а что его в конце концов достали – тут видно влияние закона физики: «на каждое действие существует противодействие». И как принять надлежит сей факт, это уже ваши со Славкой личные отношения...
– Лады! – прервал его дед Федя. – Что было – того не вернешь! А тебе, Славка, я скажу: какой‑никакой, а Ванька был отцом. Но с другой стороны – тебе ишо тут долго околачиваться, а разные ненужные факты в биографии – на кой хрен они? Значить, решим так: ежели пропал он без вести – нехай таковым и числится в истории нашей станицы. Потому как определять вину и правоту предоставлено не нам, а Богу, поскольку душа его уже там, наверху!
– Значит, просто забудем Борькин рассказ? – серьезно спросил Гек.
– Значит, так! – согласился с ним дед и вдруг хлопнул себя ладонью по лбу – будто комара надоедливого сгонял: – Едрит твой ангидрид, вот склероз долбаный, про дочку‑то я забыл совсем!
– Ка‑какую еще дочку? –еле выговорил обалдевший от неожиданности Славка. – Ты что, деда, хочешь сказать, что у вас с этой шведкой?..
– От дурень! – с сожалением глянул на него дед. – Ты хучь бы подумал, откель у нас возьмется младенец за полтора месяца! Не, мы с Эльзой получше придумали – взяли на воспитание готовую уже – семнадцатилетнюю... Ну – удочерили, чи как оно там называется ! – смущенно признался он и заорал на улицу: – Гретка, ты иде там, давай сюды!
– Сейчас! – и в калитку скакнуло стройное создание с гривой распушенных льняных волос, одетое в майку и короткую плиссированную юбку. Разглядев ее как следует, под электрическим светом от лампы, все дружно ахнули, поняв смущение деда Феди: девчонка была не то что красива – она была миловидна до ужаса: большие голубые глаза, маленький курносый носик, чуть великоватый рот с четко выписанными губами и симпатичные ямочки на щеках.
– Дед?! – укоризненно повернулся Славка.
– Ну, не удочерили, так увнучили! – попробовал защититься дед Федя. – Моя Лизавета и Грета сразу до души друг другу припали там, в детдоме для особо одаренных. А вы ж знаете – ежели ей чего глянется – она енто быстро к рукам приберет. Как меня, к примеру! – прибеднился он.
– Да ладно, дед, не юли! – великодушно махнул рукой Гек.
– Там еще неизвестно, кто кого захомутал! Геннадий! – взял он в руку хрупкую на вид ладонь девушки и удивленно вскинул брови, ощутив жесткое, цепкое ответное пожатие.
– Я не все шло досказал! – влез дед в церемонию знакомства. – Гретка воспитывалась в спецшколе ентих... как их?
– Амазонок! – подсказала девушка.
– Во, точно! Дык она русский наш знает, как я «Отче наш». И енто ишо не все – кидает ножи на сколько хошь метров, шпарит из автомата и пистолета, умеет ездить на машине, и черт‑те что еще! Да – и классно дерется, кстати! – дед представлял Гретку с такой горячностью, словно не знакомил ее, а собирался замуж выдавать. Та лишь мило улыбалась, не переставая знакомиться с присутствующими. Дед Федор, видимо, устав молоть языком, подтянул ближе к лавке одну из принесенных сумок, порылся в ней, звякнул и вынул на свет плоскую четырехугольную бутылку.
– «Амаретто»! – невольно вырвалось у тех, кто его хорошо знал.
– А как же! – гордо подбоченился дед. – Мы ежели чего хлебаем – то на постоянку! Расселись за столом, разлили по чайным чашкам.
– Так на чем мы остановились? – обратился Борис к Геку.
– Кто кому и в чем будет помогать!
– Один момент? – Игорь придвинулся ближе к Борису. – Ответь мне еще на такой вопрос: как фамилия второго «опера» на допросе Славкиного отца, ну того, который внучку хотел психичкой сделать?
– А зачем тебе? – враз потух Борька, затем махнул рукой. – Да что там, все равно узнаешь! Вольвак его фамилия.
– Как я и предполагал. – Гекова улыбка не предвещала ничего хорошего. – Знаете, какое у меня предложение? Поспать сегодня, а с утра разобраться, что к чему!
На том и порешили...
Расходясь по комнатам, не заметили вокруг ничего подозрительного. Да и не могли заметить: постоялец тетки Катерины в доме напротив, квартирующий у нее третью неделю, наблюдал за ними в бинокль с инфракрасной оптикой, лежа на самом верху высоченного сеновала. Дождавшись, пока в доме напротив погаснут огни, взял в руки трубку радиотелефона с подсветкой.
– Алло, шеф, птички в гнездышке! Повторяю – птички...
– Пошел на хрен! – перебил его грубый голос. – Говори по русски – все собрались?
– Даже с избытком! Пара незнакомых – девка и мужик!
– Ну и ладно, фиг с ними! С утра начинайте операцию. Только дайте им хорошо выспаться, а то припрете с петухами... Бабу обработали?
– Еще неделю назад! Согласилась на все сто – ей теперь боязно одной ночевать!
– За ценой не стойте! Знаю я вас, живоглотов – за копейку удавиться готовы! Если не выгорит дело – лучше на глаза мне не показывайтесь – шкуры на барабан посдираю! Все!
Жорик Чичев, по кличке Чич, со вздохом сложил трубку, засунул ее в пластиковый пакет рядом с биноклем и затолкал пакет поглубже в сено. Везет же некоторым – у кого бабок валом! Этот вот, с которым только что базарил, заведет сейчас тачку свою и рванет в город – по хорям. А завтра днем отсыпаться будет в теплой постельке с гидроматрацем. Ему же с корешками предстоит завтра занудная и нервная работа – отчаянно торговаться с хозяйкой дома напротив за право его обладания. Шеф выделил сто «лимонов». И на покупку усадьбы и на все прочие расходы, включая и накладные. Но столько харь напоить и прокормить... Дело в том, что, кроме Чича, в станице «работали» по этому варианту еще шесть человек, по предварительной версии – бригада «шабашников», прибывшая в бывший колхоз, а ныне акционерное общество, якобы для строительства корпуса нового телятника. В действительности же все семеро любыми путями должны были уговорить тетю Дуню, супружницу пропавшего без вести Ивана Федоровича Гребова, поскорее продать участок с домом, садом и виноградником. На кой хрен шефу эта хаза, когда у него своих две дачи, никто из них спросить не отважился. Надо – значит, надо!
Почву для более гладкого урегулирования вопроса купли‑продажи Жорик стал подготавливать уже через два дня по прибытии в станицу, не дожидаясь основной бригады. Суеверных на Кубани, надо сказать, еще полным‑полно, и тетка Дуня не была исключением из их числа. После трех месяцев бесплодных хождений по различным инстанциям в поисках пропавшего мужа она стала плохо спать: по ночам в пустом огромном доме слышались подозрительные охи, вздохи, различные шорохи и стуки... А однажды, дрожа под одеялом, она расслышала в соседней комнате шарканье и старческое покашливание... Объяснение, конечно, существует для любых мистических проявлений: если долго прислушиваться в темноте, чего‑то страшась и ожидая увидеть, то в результате притока адреналина в кору головного мозга эта чертовщина обязательно примерещится. Так было и в этом случае: потрескивание обоев на стене в совокупности с едва уловимыми шорохами, производимыми по дому котом Васькой, были приняты тетей Дуней заявление покойного мужа (что Гребов мертв – подсказывала ее душа). Так что к приезду Чича она была уже наполовину готова продать усадьбу и перебраться жить к сестре, которую ее благоверный сделал вдовой через десяток лет после свадьбы, сгорев от страстной любви к «зеленому змию». Вдовам, конечно, веселее было коротать жизнь вдвоем. Беспокоили до поры до времени тетю Дуню лишь Неустроенные дед Федя и Славка, которые в это время были заняты какими‑то делами на побережье Черного моря.
В конце концов, она решилась – отправила им письмо с подробным описанием того, что случилось, и просьбой посоветовать – как поступить с домом. Подтолкнула ее к письму вовсе не жажда денег, хотя деньги для потомков казаков никогда лишними не бывают по причине их постоянной нехватки. Дело в том, что последние две недели кошмары по ночам стали являться с завидным постоянством: сперва что‑то скрипело и постукивало в окна, затем однажды, уже под утро, во входную дверь забарабанили.
Тетя Дуня спросонья бросилась к ней, откинула крюк и... в открывшийся проем вместе с серым утренним светом ввалился замшелый почерневший кладбищенский крест. Хозяйка с воплем скаканула через него и как была – в одной рубашке – понеслась по улице к сестре, распугивая идущих к пастбищу коров. Когда сестра Маня, отпоив прибежавшую валерьянкой, потребовала объяснений ее неглиже – выложила все, как есть – про полтергейст. Маня, конечно, мало поверила ее объяснению, потому как третий год жила без мужа и ничего такого ей не являлось, так она и сказала единокровной родственнице. Оскорбленная таким недоверием тетя Дуня сразу пришла в себя и заявила сестре, что если бы у нее, как у некоторых, было на каждую ночь по станичному хахалю‑кобелю, ей некогда было бы следить за разными там явлениями. Но так как она, опять же не в пример некоторым, верна навеки памяти своего Вани, то... Короче, помирившись, сестрички сошлись на том, что пару ночей Маня проведет у Дуни и если рассказы той не подтвердятся, будет хлопотать о переводе ее в стардом – благо переводиться недалеко – здесь же, в станице. Однако уже на следующую ночь от идеи стардома пришлось отказаться: в открывшуюся внезапно дверь спальни важно вошел... светящийся человеческий череп, с жужжанием пробежался под кровать, на которой тряслись от страха обе сестры, затем вернулся к порогу и исчез за ним. Дверь захлопнулась, зато раздался стук в окно. Тетя Дуня и Маня перевели квадратные глаза туда и, заорав от ужаса, стали рвать другу друга одеяло: в ярком лунном свете снаружи стоял Иван Федорович и приветственно делал им ручкой. На этом кошмар закончился, но перебраться сестрам пришлось в другую комнату: спать на мокрой перине не очень‑то приятно...
