Спустившись на плато, где был расположен монастырь, я увидел в стороне уже знакомый мне крест, человека на нем и терзающего его обездвиженное тело горного орла. Отовсюду к кресту сбегались люди. Подошел и я, хотя особой необходимости в этом не было: мне было слишком хорошо известно, кто покоится на этом кресте и каким образом он оказался здесь, почему хищная птица с таким неистовством выклевывает ему глаза и царапает обезображенную голову мощными, клыкоподобными когтями.
Отогнать орла от его жертвы удалось только камнями. Но это уже ничего не могло изменить: Эрнст-киллер был мертв, и давно мертв. На его шее болталась пестрая повязка, залитая побуревшей кровью, цветочная бандана, которую я подарил на память Ирокезу.
* * *
С каждым днем, нет, с каждым часом, с каждой минутой, во мне крепло предубеждение: что бы я ни сделал, все будет неправильно, бездарно и глупо. Я чересчур глубоко увяз в ситуации неопределенности, чтобы видеть хоть какой-нибудь просвет. Логическая сеть-путанка, в которую я попал, не оставляла никакого выбора – чем отчаяннее пытаешься из нее выбраться, тем сильнее увязаешь, запутываешься. Мне уже были не понятны собственные мотивы, побуждавшие меня с непостижимым упорством рисковать собственной жизнью: я делал это по инерции, из чувства ложно понятого долга и каких-то туманных соображений, заставлявших меня то и дело ссылаться на будущее, в котором, как всегда, все было ясно и просто. Но сквозь яростный скрежет борьбы все отчетливее проглядывало непонимание ее конечных целей. Мне все чаще стали приходить на ум слова, оброненные одним мудрым человеком: «Судьбы многих погибших неизвестно за что взыскуют о смысле случившегося...»
Слишком много крови, слишком много смертей. Пора, пора бы кончать со всем этим.
Я не делился своими мыслями с Игнатием, но чувствовал: его одолевают те же сомнения, терзают те же страхи. И уж совсем странной, необъяснимой при таких обстоятельствах казалась чрезмерная привязанность, которую испытывала ко мне Даша после той самой памятной ночи. Никогда бы не подумал, что постель так сближает. Между нами установилось полное взаимопонимание, если таковое возможно вообще.
Казнь Эрнста-киллера (в самом деле, не мог же он распять себя собственноручно) не произвела особого впечатления на обитателей монастыря и жаждущую развлечений публику и уж тем более не внесла никаких корректив в дальнейший ход событий. Просто одним претендентом на призовые стало меньше. О том, кто в действительности выступил в роли его палача, знали только двое – я и Игнатий, исключая самого исполнителя. Посему продолжение четвертьфинальных поединков не заставило себя долго ждать: как обычно, едва солнце достигло полуденной отметки, в колизее прозвучал гонг. На арене панкратиона сошлась очередная пара участников – Самурайский Меч, виртуоз Будо и Спокойный, который был уже не так спокоен, как прежде.
Это был чрезвычайно зрелищный и красивый в плане техники поединок (невольно закрадывалось подозрение, не поставлен ли он каким-нибудь талантливым мастером трюков). Боевой танец Самурайского Меча изобиловал резкими выпадами и острыми углами, молниеносными связками и жесткими блок-ударами. Напротив, стиль Спокойного отличался плавностью рисунка, облачными движениями, за которыми угадывалась дремлющая медитативная энергия убойной силы. К концу пятой минуты, когда Спокойный, очевидно, войдя в измененное состояние «серебряного тумана», заметно ускорил свои манипуляции, обмен ударами стал производиться со скоростью, практически неуловимой для человеческого глаза. Уследить за его руками было почти невозможно: за облачной завесой хаотичных и непредсказуемых движений мастера шаолинской школы, передвигавшегося в технике «катящегося камушка», я пропустил самое главное – подготовку решающего удара. Произведя несколько отвлекающих, «не отбрасывающих тени» движений ногами, Спокойный подъемом стопы едва заметно коснулся паха Самурайского Меча: это был удар, известный под названием «Желтая иволга пьет воду». Виртуоз Будо скорчился от боли и, хватая ртом воздух, покатился по рингу. Не знаю, как насчет экстренной медицинской помощи и хирургического вмешательства, но, по-моему, не у меня одного возникло ощущение: отныне вопрос о его потомстве надолго останется открытым...
Исход этого поединка почему-то вызвал смех на трибунах. Но я никого не стал бы за это осуждать – нижний предел моей терпимости к человеческой подлости и жестокости уже не поддавался никаким моральным оценкам. Здесь действовал закон гор: кто выше, тот и сильнее, и каждый, кто сюда попал, вольно или невольно подчинялся ему.
Теперь настала очередь Ирокеза, которому предстояло сразиться с грозным соперником – Железной Ладонью. Перед выходом на ринг я обнял своего краснокожего друга и пожелал ему удачи. Это было похоже на прощание. Даша, которая сегодня выполняла функции «девочки на ринге», встала на цыпочки и поцеловала его в щеку. Никто из нас тогда еще не мог предположить, что буквально через минуту случится непоправимое...
Красный гигант был на голову выше мастера Багуа и гораздо шире в плечах, но первые же секунды боя показали, что его преимущество в физической силе ничто по сравнению с разящей мощью Железной Ладони. На Ирокеза обрушился град пушечных ударов, заставивший его буквально ослепнуть. Но он продолжал твердо стоять на ногах, защищаясь от наседавшего на него китайца мускулистыми ручищами. Один его смазанный, незавершенный удар вроде бы достиг цели – Железная Ладонь распластался на опилках, но тут же вскочил и, как теннисный мячик, запрыгал вокруг индейца. Вслед за этим последовала стремительная атака, завершением которой стал удар «леопарда» – горизонтальной ладонью с согнутыми в фалангах пальцами – в область сердца.
Ирокез продолжал стоять. Глаза его были полузакрыты. Казалось, он заснул или вышел на сеанс связи со своими давно умершими предками. Бой был остановлен.
Рефери подошел к Ирокезу, пощупал пульс, приоткрыл кончиками пальцев глазное яблоко и легонько толкнул его в грудь. Индеец рухнул навзничь. Он был мертв.
Трудно передать то состояние тупого отчаяния и безысходности, которое я испытал, вынося Ирокеза из колизея. Помогавший мне Спокойный хранил молчание. Даша неистово обливалась слезами.
Тело индейца было в тот же день предано земле – вблизи того места, где нашел успокоение первый и последний исламохристобуддист Илия. С каждым днем нас становилось все меньше, а грозящих нам опасностей все больше – казалось, несть числа уготованным нам испытаниям.
Узнав о постигшем Ирокеза несчастье, Игнатий сотворил молитву за упокой его души, а после произнес фразу, смысл которой был для меня не совсем понятен.
– Он пресытил меня горечью, напоил меня полынью, сокрушил камнями зубы мои, покрыл меня пеплом, а жажды моей не утолил...
– О какой жажде ты говоришь?
– О той, которую чем больше утоляешь, тем больше хочется.
Почему, когда русский человек хочет выпить, он начинает говорить загадками и иносказаниями?
– Тут в баре есть телевизор, – нашелся я и предложил Игнатию его посмотреть.
Даша охотно составила нам компанию.
Это был сумрачный вечер. Игнатий так насмотрелся телевизора, что мне пришлось тащить его в номер на себе. Даша ковыляла где-то сзади и чуть не уснула по дороге. Сквозь пьяный угар обозревая контуры будущего, я с трудом представлял себе, как буду драться с Черной Маской. Но это мало меня беспокоило – как говорится, пьяному море по колено. У меня еще было время протрезветь, а если и не было – тем хуже для моего противника. Злой с похмелья, я страшен для моих врагов.
К открытию полуфинала я, конечно, опоздал. К счастью, по жеребьевке мне нужно было выходить на ринг во второй паре. «Отмокая» в номере после вчерашнего, я как-то упустил из виду временной фактор. Поэтому в колизее объявился за две минуты до начала боя. Черная Маска был уже внутри панкратиона и в ожидании моего появления тянул связки.
К этому моменту уже был известен первый финалист – Спокойный, в упорной схватке победивший Железную Ладонь. В споре за вторую путевку в финал мне предстояло лечь костьми в поединке с очень опасным противником, на стороне которого была совершенно отвязанная публика: этим головорезам ничего не стоило разобраться со мной после боя. Поэтому наилучшим для меня исходом был глубокий нокаут с последующей транспортировкой моего бесчувственного тела в отель. В этом случае я избавил бы Черную Маску от необходимости добивать меня на арене.
Терзаемый этими противоречивыми чувствами, тошнотой, то и дело подкатывавшей к горлу и, чего греха таить, страхом перед своим грозным соперником, я вошел в панкратион, не в силах унять противную дрожь в коленях. Боец я был никудышный, но считал делом чести оказать Черной Маске достойное сопротивление. «Я покажу этому чеченскому волку, как дерется не совсем трезвый русский офицер запаса...» – мысленно накручивал я себя.
