После этого были еще два письма. Похоронное извещение из министерства обороны:
"Миссис Дэвид Стоун.
Дом 12, Друид-Хилл-Парк-драйв,
квартира 854.
Балтимор, штат Мэриленд.
Уважаемая миссис Стоун, министерство обороны с прискорбием сообщает вам о том, что ваш супруг Дэвид М. Стоун, майор медицинской службы Вооруженных сил США, скончался после тяжелой непродолжительной болезни 23 июня 1945 года на своем боевом посту, в медицинском исследовательском центре в Фивах, штат Миссисипи.
Майор Стоун внес неоценимый вклад в дело общей победы над врагом, и мы сожалеем, что он не дожил до окончания войны.
Примите самые искренние соболезнования.
С уважением,Джордж: К. Маршалл,Председатель объединенного комитетаначальников штабовВооруженных сил Соединенных Штатов Америки.Вашингтон, федеральный округ Колумбия".
Однако последнее письмо пришло уже после извещения о смерти; предположительно, доктор Стоун написал его в последнюю ночь своей жизни, ощущая близкое дыхание смерти.
В нем было всего одно слово: «Мрак».
— Какая жалость, — произнесла миссис Стоун.
Сэм не мог точно сказать, когда именно вдова вошла в кабинет. Сейчас она стояла напротив него, бледная и прекрасная, как смерть. Он отложил последнее письмо.
— Мэм, я очень сожалею.
— Вы нашли что-нибудь полезное для себя?
— Гм, пока что не могу точно сказать. В письмах есть несколько ниточек, которыми я, наверное, смогу воспользоваться. Время покажет.
— Дэвид так старался... Он сражался так доблестно... Он был настоящим героем.
— Мэм, мне показалось, что ближе к концу ваш муж... как бы это сказать... в общем, стал каким-то странным. Вам ничего не известно о том, что с ним произошло? И еще он писал о некоем «новом направлении» исследований. Вы не догадываетесь, что бы это могло значить?
— Полагаю, болезнь затронула его рассудок. Я посылала Дэвиду письмо за письмом, умоляя его остановиться, передохнуть, взять отпуск. Я писала в министерство обороны, командованию военно-медицинской службы, всем, кому только могла. Я чувствовала, что Дэвид занимается чем-то смертельно опасным. А насчет нового направления, честное слово, ничего не могу вам сказать. Дэвид не посвящал меня в такие вещи.
— «Мрак». Что бы это могло означать?
— Не знаю.
— Что стало с телом вашего мужа?
— Его переправили в запаянном гробу. Дэвид был похоронен здесь, с воинскими почестями.
— Здесь?
— Здесь, в Балтиморе.
— В Балтиморе?
— Да, мистер Винсент. На кладбище Грин-Маунтин. Но какое это может иметь отношение к вашему делу? В конце концов, вы ведь представляете интересы человека, который судится со штатом Миссисипи по поводу смерти, произошедшей через несколько лет после окончания войны.
На это у Сэма ответа не было. Он лихорадочно соображал: «Во что бы то ни стало мне нужно добиться разрешения на эксгумацию».
Неизвестно, скончался ли раненый парень сразу или еще пожил какое-то время. В любом случае, когда в четыре часа утра в барак пришли охранники, он находился в более или менее удовлетворительном состоянии. Парня сразу же унесли, хотя и не в «дом криков», как его заверили.
Эрл был уверен, что парню удастся выкарабкаться. Рана была неглубокая, хотя и оказалась задета артерия; последние два часа до рассвета Эрл провел, держа руку на бедре раненого, зажимая пальцами фонтан крови, а парень при этом жалобно стонал, призывая маму. Остальные заключенные удерживали его силой и успокаивали пением.
Однако парень все равно умер.
Что касается Полумесяца, тот же самый беспроволочный телеграф распространил среди заключенных известие о том, что у верзилы сломана челюсть. Его перевязали, как могли, однако в самом ближайшем времени отправят на тюремном пароходе в Паскагулу, где им займется хирург. После этого какое-то время Полумесяц проведет там, под пристальным надзором охраны. А через несколько недель, когда челюсть срастется, он вернется в Фивы.
Настал новый день, и заключенных опять погнали работать на насыпь. Эрл орудовал лопатой усердно, однако держал ее под странным углом, поскольку не хотел, чтобы открылись раны, так и не зашитые, а просто перетянутые тряпьем. Эрл понимал, что от удара или резкого толчка снова может начаться кровотечение. Артерии не задеты, поэтому от потери крови он не умрет. Просто будет слабеть все больше и больше.
В этот день солнце палило, словно глаз чудовища. Огромное, злобное, оно поливало землю обжигающими лучами, высушивая силы и жизненную энергию. Мухи, мошкара. Тяжелый труд, плохое питание, вечная нехватка воды. Начальник участка непрестанно издевался над Эрлом, сидя верхом на лошади. Однако теперь, поскольку Эрлу удалось продержаться в живых гораздо дольше, чем кто-либо мог предположить, начальник участка опасался его и старался не подходить к нему слишком близко. Теперь охранники боялись Эрла. Эрлу это нравилось. Где-то в глубине души ему это очень нравилось.
В три часа дня начался ливень. Он хлестал с небес с такой яростью, что даже начальник участка, натянувший охотничий дождевик, понял, что продолжать работу бессмысленно — редчайшая уступка природе. Он приказал заключенным выбраться из затопленной ямы на насыпь, где те могли переждать непогоду.
Эрл, как всегда, сидел особняком. Но сейчас у него возникло странное ощущение, что остальные придвинулись к нему ближе, чем раньше.
— Эй ты, белый парень, ты занимался боксом? Не иначе как ты занимался боксом, приятель. Ты быстро орудуешь руками.
Голос донесся откуда-то сзади, однако, обернувшись, Эрл увидел, что на него никто не смотрит.
— Довелось немного подраться в армии, — сказал Эрл, отвечая на первый вопрос, который ему задали негры с тех пор, как в день своего появления в бараке он разобрался с Полумесяцем и его молодыми приспешниками.
— Я сам пару лет выступал на ринге. Ты проворно работаешь руками и умеешь уклоняться от ударов. И двигаешься хорошо.
— Смотрел на других и учился, — неопределенно ответил Эрл.
— Если ты такой умный, дружище, почему же ты совершил одну большую ошибку? Если хочешь знать, ты глупее самого глупого ниггера.
— И какую же ошибку я совершил?
— Ты должен был прикончить Полумесяца. Когда он упал и больше не мог драться. Тебе следовало выдернуть нож из бедолаги Малыша и выпотрошить Полумесяца.
— Он сказал, что с него достаточно.
— Ну ты и тупой, дружище. Какой же ты тупой! Этот верзила вернется сюда с одной только мыслью в голове. Он тебя убьет. Ты уже дважды отлупил его, и он должен тебя убить. Тебе придется прикончить его в первую же ночь, как он вернется сюда, иначе ты сам станешь покойником, твою мать.
Эрл вынужден был согласиться, что это дельный совет. Полумесяц не из тех, кто способен чему-то научиться. Неделю, две, три он пролежит в тюремном лазарете в Паскагуле, пользуясь лишь самой минимальной медицинской помощью, терзаемый мучительной болью, и все это время будет пестовать злобную ярость, думая только об Эрле, отполировывая до блеска ненависть, так что вскоре у него в голове не останется никаких других мыслей, абсолютно никаких. Только на это и способен такой человек, как Полумесяц.
Следовательно, Эрл должен его убить.
Или должен приготовиться умереть сам.
Или должен бежать.
Эрла нисколько не прельщал ни один из этих вариантов. Вместо этого он попытался просто перебороть отчаяние, урвав мгновение отдыха под теплым проливным дождем, наслаждаясь чувством очищения. Эрл огляделся по сторонам: острые листья пальм сабаль раскачивались на ветру, а прямо впереди, под склоном насыпи, в яме, где почва стала еще более раскисшей и отвратительной, пробивалась свежей, сверкающей зеленью молодая растительность. Казалось, в Миссисипи перенесся Гуадалканал: дикая красота природы резко контрастировала с убогостью и жестокостью людей. Это было сейчас. Это было в настоящем. Этому можно было радоваться.
— Эй, — окликнул Эрл заключенного, обратившегося к нему, — объясни мне вот что. Тот «дом криков», о котором вопил благим матом Малыш, что это такое?
— Белый парень, ты вряд ли захочешь туда попасть. Поверь мне на слово.
— Это означает полный конец?
— Ты видел тех пришибленных, что живут у нас в бараке? Посмотри, вон они стоят.
Эрл мельком взглянул сквозь пелену дождя на небольшую кучку сумасшедших, которые стояли особняком, глупо хихикая и бормоча что-то бессвязное. Некоторые из них были ему знакомы: один негр постоянно разговаривал сам с собой, другой обжимал себя руками с такой силой, будто хотел задушить, еще один джентльмен выглядел так, будто в его тощее, словно веретено, тело воткнули стальной штырь. У каждого на рубахе была нанесена ярко-красной краской большая цифра, чтобы отличать их друг от друга.
