— Один подарок у меня уже есть. Но когда же я получу подарок от любимого мужа? И получу ли вообще?
— Получишь, — заверил ее Савелий. — Ох получишь…
* * *
Обедали они в банкетном зале «Эрмитажа» вдвоем. Савелий загодя снял его целиком, со всеми официантами, музыкантами, концертным роялем и стареньким оркестрионом, скромно стоящим в уголке и предназначенным для банкетов уездных учителей, ежегодно отмечающих в «Эрмитаже» юбилеи деятельности на педагогической ниве кого-либо из своих рядов и не желающих, а по большей части и не могущих тратиться на живой оркестр.
Поскольку ни Родионов, ни Лизавета никакого касательства к педагогической ниве не имели, то им играли настоящие музыканты на настоящих инструментах. Музыку, конечно, заказывала Лизавета. Впрочем, как и все остальное в этот день. Она захотела цыган? Через минуту они были к ее услугам. Она пожелала танцевать — оркестр дважды исполнил ее любимый вальс «Сказки Венского леса» Штрауса-сына.
Возвращаясь домой, она напевала мелодию своего любимого вальса и благодарно посматривала на Савелия. А когда они приехали, Лиза забралась с ногами на диван в гостиной и принялась ждать подарка.
То, что произошло позже, она не могла даже предположить. Савелий сходил в свой кабинет и вернулся со шкатулкой весьма старинной работы.
«Я буду хранить в ней свои драгоценности», — подумала было Лиза, но тут же запуталась в мыслях, так как Савелий открыл шкатулку и достал… корону. Крупные алмазы тотчас ожили и заискрились, а крест на маковке короны, казалось, засветился изнутри чистым голубоватым светом.
— Ваше Императорское Величество государыня императрица Елизавета Петровна, — опустился Савелий перед ней на колено, — позвольте вручить вам в день вашего тезоименитства подарок, единственно приличествующий вашей августейшей особе, и пожелать вам, милостивая государыня, множества дней благоденствия, радости и счастия. И да продлит Вседержитель дни ваши до количества нескончаемого, и да сбудутся все ваши мечты и чаяния, яко… во имя… Уф, устал, — поднялся с колена Савелий. — Сколько учил эту речь, а все равно конец забыл. Прости, моя императрица, холопа своего, засранца Савелия Николаева, за всякие тревоги и неустройства, им причиненные. И прими этот, то есть сей подарок с прощением мя, раба твоего, во веки веков. Аминь.
Лизавета, уже пришедшая в себя, благосклонно повела бровью, встала и приняла из рук «раба и холопа» корону. Затем прошла к большому зеркалу, надела корону и посмотрела на свое отражение.
— И впрямь императрица, — подошел к ней Савелий.
— Ну, императрица так императрица, — обернулась она к нему с легкой улыбкой. — Кто же спорит?
Время только для молодых течет медленно. И чем становишься старше, тем быстрее оно набирает скорость.
1909 год для надзирателя Казанского сыскного отделения Кирилла Карпова, например, будет тянуться очень медленно. Следующий год пройдет быстрее. Может, потому, что он купит себе новую английскую машину — «Apollo-sport», гоночную, трехскоростную, с самосмазывающимися каретками и втулками.
Дальше года пойдут для него еще быстрее и окончатся началом 1919-го, когда он умрет в военном госпитале от «испанки».
Петр Иванович Щенятов, лучший дознаватель Казанского губернского полицейского управления, начнет-таки захаживать к бывшей свидетельнице по делу Введенского Ксанеппе Проскуриной. Вскоре у них, как говорится, сладится, и войдут они в самые теснейшие отношения, которые только возможны между мужчиной и женщиной. Что станется с Ксанеппой Филипповной далее, про то неведомо, а Петра Ивановича расстреляют в Московской ЧК за участие в контрреволюционном заговоре бывшего генерала Попова.
Карменцита уйдет от Гарольдини и откроет в Саратове дом свиданий, а великий и непревзойденный маэстро найдет себе в Казани новую ассистентку — каскадную певичку Колибри.
Пристава Херувимова московский обер-полицмейстер вынудит написать прошение об отставке, и в номере восьмом «Вестника полиции» за 24 февраля 1910 года появится следующий приказ по полиции:
Ввиду удовлетворения прошения об отставке исправляющего должность втораго полицмейстера г. Москвы пристава Тверской части надворнаго советника Херувимова и причисления его к Министерству внутренних дел назначить исправляющим должность втораго полицмейстера г. Москвы бывшего полицмейстера г. Нижнего Новгорода коллежского советника барона А.А.Траубе, а исправляющим должность пристава Тверской части г. Москвы бывшего нижегородскаго же пристава титулярнаго советника С.Н.Балабанова.
Позже пойдут разговоры, что отставной пристав Херувимов кинется во все тяжкие и даже поступит в партию социалистов-революционеров, а потом будет служить следователем в ЧК.
Начальник сыскного отделения Николай Иванович Савинский сделается после Красного Октября начальником Казанской судебно-уголовной милиции и верой и правдой будет служить большевистскому правительству, покуда хмурой осенней ночью за ним не придут и не уведут в подвалы ГПУ на Черном озере, где он и сгинет без следа и даже могильного бугорка.
Для подполковника Прогнаевского время остановится в августе 1918-го. Его расстреляют просто за то, что когда-то он носил синий жандармский мундир. До этого он все же сумеет побывать в Шлиссельбургском централе и допросить Варфоломея Стояна.
Вор сидел у окна. Он был совершенно спокоен и держался свободно — такие свидания были ему, похоже, не в диковинку. Крепкое телосложение, ухоженные усы, профессорская бородка и умные глаза, в которых при взгляде на Прогнаевского на миг промелькнуло удивление.
— Здравствуйте, — поздоровался Михаил Васильевич с поднявшимся навстречу арестантом и почувствовал, что приветствие получилось каким-то уважительным. — Присаживайтесь, пожалуйста.
Стоян сел и пытливо посмотрел на Прогнаевского. Этот жандармский подполковник в пыльных сапогах и с лихо закрученными усами с проседью, похоже, ему понравился.
— Чем могу служить? — вежливо спросил он.
— Дело в том, что мне поручено руководить розысками похищенной вами иконы. И вот уже семь лет я гоняюсь за ней по всей России, а конца все не видно. Иногда мне кажется, что я гоняюсь за тенью, призраком…
— Вам правильно кажется, — мягко перебил его Стоян. — Вы гоняетесь именно за тенью. Иконы нет. Я ее сжег.
— Но зачем? Вы же прекрасно знали, что за нее можно было выручить хорошие деньги, продав ее тем же старообрядцам? — удивился Михаил Васильевич.
— Да, знал, — подтвердил вор. — Но я и взял эту икону для того, чтобы ее сжечь, уничтожить.
— Зачем?
— Я хотел узнать, действительно ли икона чудотворная.
— И?
— Я хотел доказать, что это простая доска. Что если Бог есть, он не даст ее уничтожить, а меня разорвет в куски. А если даст, то и Бога нет.
— Значит, Бога нет?
— Тогда я думал именно так. Раз он дал сжечь икону и не покарал меня, Бога нет.
— А теперь?
— А теперь я понимаю, что я для него — прах, пыль.
Шлиссельбургская каторжная тюрьма, 1912 год
(Из протокола допроса каторжного арестанта
Варфоломея Андреева Стояна,
записанного жандармским подполковником
Михаилом Васильевичем Прогнаевским)
…Иконы Божией Матери и Спасителя я вынул из киотов без повреждения, вынес и передал стоявшему настороже у двери Комову. Икону Божией Матери взял я, а икону Спасителя — Комов, и мы немедленно разошлись, направляясь ко мне на квартиру, в дом Шевелягина, разными путями. Икону я нес на животе под поясом, был в пиджаке, ее не было видно… На кухне выложил принесенную икону на стол, снял с нее верхнюю матерчатую ризу с драгоценными камнями, а затем золотую ризу. При этом, сознаюсь, я богохульствовал и говорил, что снимаю с иконы юбки. Наконец сорвал и тот бархат, в который она была обшита, так что у меня в руках осталась икона без всяких покровов. Взял в руки секач, которым Прасковья рубила мясо на котлеты, и начал рубить икону Божией Матери… Старуха Шиллинг и Прасковья хотели помешать мне, а Шиллинг еще кричала, чтоб меня разразил гром. Я ответил, мол, поглядим, разразит ли меня гром, а если и разразит, значит, у меня такая планида. Прежде чем бросить икону в огонь, я сказал: «Сейчас мы увидим, на что ты способна, и если твое прославленное могущество есть пустая похвальба, то пеняй на самое себя, и я погляжу, как ты будешь корчиться да потрескивать».
Прасковья бросилась ко мне и пыталась вырвать то, что осталось от иконы. Она кричала, что ее можно склеить и продать за сумасшедшие деньги и что я спятил с ума, если пренебрегаю этим. Я что-то пошутил, потом оттолкнул ее и грубо выругал. Потом взял секач, расколол икону на щепки и бросил в огонь. Пока дерево горело, я стоял неподвижно, глядя на огонь. Потом взял кочергу и поворошил угли…
