В зал ожидания стремительно вошел высокий, статный и довольно черный человек. Онемели капризные дети на скамейках. Попрятали глаза их хорошо воспитанные родители. У грузной женщины в окошечке кассы открылся рот. Желающие вновь получили возможность рассмотреть получше ее похожие на пеньки гнилые зубы.
А мулат решительно направился к парочке и плюхнулся рядом с Ларисой. Она инстинктивно прижалась к Борису. Никто еще ничего не сказал, а изощренный в любовных утехах африканец сразу все понял.
— А ты, Борька, времени не терял. Это я вижу. Познакомишь с девушкой?
В распахнутую дверь вокзальчика ворвался гул приближающегося поезда.
— Ну, ты даешь! — сказал Борис, поднимаясь. — Я тут уже икру мечу. Бери скорей куртку. И сумку. Это же наша электричка подходит. Тебя только за смертью посылать.
С высоты своего положения Катя пыталась увидеть то, что происходит внизу.
Она вытягивала шею, заглядывала слева, заглядывала справа…
Тщетно. Удавалось рассмотреть лишь стриженную, словно под горшок, голову с очками и длинным носом. Перхоть в темных сальных волосах. И белый воротник халата.
«Вот так мои пациентки пытаются разобрать, что я там с ними вытворяю, — подумала Катя Кондратьева. — А видят только мою голову между собственных ляжек».
— Колька, Гиппократ, ты еще долго собираешься мной любоваться? — поинтересовалась она у бывшего однокурсника Николая Одинцова. — Смотри, не перевозбудись.
Длинный нос Одинцова выехал из ее внутренностей.
— Одевайтесь, женщина, — равнодушно бросил гинеколог. — Срок беременности — девять или десять недель.
Катя присвистнула и стала выбираться из гинекологического кресла.
— Колька, ты что, одурел? — жалобно спросила Катя, натягивая трусики. — Я ж ничего не чувствовала до последних дней.
Николай Одинцов очень походил внешне на другого Николая. На писателя Гоголя. Кроме длинного носа и стриженной, словно под горшок, шевелюры, у гинеколога были тонкие губы, тонкие усики и бледная кожа. Темные волосы были жирными и покрытыми перхотью, против которой бессильны все достижения компании «Procter & Gamble». Даже очки, которых Гоголь не носил, ничего не меняли.
Одаренный такой внешностью студент Одинцов безуспешно штурмовал в институтские годы сердце Кати Кондратьевой.
Сейчас он безумно хотел ее. И безумно ревновал к тому счастливчику, которому Катя позволила сделать себя беременной.
Гинеколог Одинцов вынужден был скрывать эти нежные чувства. Первым делом он уселся за свой стол. Посоветовал, стараясь не вибрировать голосовыми связками:
— Можешь подождать часок, пока откроется кабинет УЗИ. Сама все увидишь на мониторе.
— Вот черт. — Катя закусила губу, чтобы не расплакаться. — Только этого не хватало. Как все не вовремя!
— Катенька, я еще ни разу не слышал от женщин, чтобы нежелательная беременность была кстати.
Она уже оделась и причесывала пышные рыжие волосы перед зеркалом, которое висело над раковиной. Не сдержалась и пустилась в ненужные, в сущности, объяснения:
— Я серьезно, Коль. У меня дед с бабкой пропали.
— Как пропали?! — Одинцов наморщил лоб, в точности как великий русский писатель. — Что значит «пропали»?
— А вот так. То и значит. Они в деревне жили. Дед с рыбалки не вернулся. Ни лодки, ни весел, ни деда, понимаешь?
Даже удочку не нашли… А бабка вообще неизвестно куда делась. Она дальше магазина никогда не отлучалась… И собака странно себя ведет.
Гинеколога охватил мистический ужас.
Он вспомнил фильм «Собака Баскервилей».
— Какая собака?
— Да Тузик наш. Он возле бабушкиного дома на цепи сидит. Был большой, лохматый и очень добрый. А теперь большой, лохматый и очень злой. Рычит, никого к себе не подпускает и лает куда-то в сторону озера. Может, по деду тоскует?
Дед с рыбалки всегда с той стороны приходил.
— Ну и ну… — Николай Одинцов развел руками. — А милиция?
Катя забросила на плечо сумочку и собралась уходить.
— Что милиция?! — крикнула она и повторила: — Что милиция?! Ищет милиция. Там на тысячу квадратных километров два милиционера. Старший лейтенант и сержант. Папа вчера оттуда вернулся. На него смотреть страшно. Осунулся, глаза красные, лицо серое. Это же его родители исчезли, представляешь? Родная мать! Родной отец!
Неожиданно она повернулась и бросилась в обход гинекологического трона, на котором только что лежала, к столу врача.
Одинцов вскочил, как ужаленный. Катя уткнулась лицом в белый халат у него на груди и разрыдалась.
— Катенька, — гладил ее трясущиеся плечи гинеколог, — Катюша, успокойся, все будет хорошо, все образуется, бабушка с дедушкой найдутся.
— Не-е-е-е-ет, — подвывала Катя в ответ. — Не найдутся, им по семьдесят с лишним лет…
Волна нежности и сострадания душила Николая Одинцова. Из тщедушного очкарика он в собственных глазах превращался в супермена. В защитника всех униженных и оскорбленных на земле.
Дверь гинекологического кабинета распахнулась. На пороге выросла длинноногая крашеная блондинка. И застыла с открытым ртом.
— Разве вы не видите, что у больной истерика? — заорал супермен Одинцов. — Немедленно закройте дверь!
— Жуть какая, Коленька! — всхлипывала Катя. — Ну кому это нужно?!
— Может, они тяжело болели и решили уйти из жизни сами? — предположил похожий на писателя гинеколог. — Вот как эти… Ну, коммунисты французские…
Как их? Дочка Маркса — Лаура, кажется.
И ее муж, Поль Лафарг. Помнишь?
От такой несусветной глупости Катя Кондратьева даже плакать забыла.
— Не помню, — призналась она. — Чтобы помнить, нужно было когда-то знать.
Ее слезы расплылись на груди гинеколога огромным серым пятном.
— Ну как такое можно не знать? — Николай Одинцов был неподдельно огорчен. — В тысяча девятьсот одиннадцатом году Лауру и Поля Лафаргов нашли мертвыми. Сорок три года они провели вместе, сражаясь за интересы рабочего класса.
Ей исполнилось шестьдесят шесть, ему — шестьдесят девять лет. Они решили, что старость помешает им бороться за интересы рабочего класса, и отравились.
Катя даже улыбнулась. Сейчас, с блестками слез в длинных ресницах, эта улыбка делала ее неотразимой. Она дотянулась рукой до длинного носа своего однокурсника и легонько щелкнула.
— Дурак ты, Колька, — вздохнула она. — Каким был, таким и остался. Я ж тебе русским языком объясняла, что дед Костя с рыбалки не вернулся. А бабушка вообще неизвестно где…
Гинеколог отважился протестовать:
— А что? Я прекрасно помню, ты еще на третьем курсе рассказывала, какой у тебя дед замечательный! Фронтовик, заслуженный колхозник, ветеран КПСС…
Сколько ему, ты говоришь?
— Семьдесят пять.
— Ну вот. Видишь? Это уже старость, куда ни кинь. Решил не быть никому обузой. Избрал достойный мужчины уход из жизни. Не на деревенской перине скончался в страшных мучениях, а ушел как воин. Как защитник отечества и ветеран колхозного строительства. Может, и бабка так? Только она какой-то свой, чисто женский путь избрала, а?
Катя всмотрелась в похожее на писателя Гоголя лицо.
— Боже, какой идиот! — сказала она. — Ты мне, знаешь, о чем напомнил? Об одном дикарском обычае. У меня друг есть.
Мулат, из Африки. Он рассказывал: в его племени еще лет пятнадцать назад существовал один обычай. Если жена заявляла, что муж из-за старости не выполняет супружеских обязанностей, племя устраивало праздник. Били барабаны, все плясали, пели и пили вино. А старик должен был на центральной площади совершить ритуальное самоубийство. Броситься на торчащее из земли копье.
Гинеколог не только внешне походил на Гоголя, но и, очевидно, душой. Коля Одинцов с детства был очень впечатлительный. От услышанного его передернуло. Одно дело Лаура и Поль Лафарги, которые цивилизованно, по обоюдному согласию, приняли яд. Другое дело — первобытная африканская жестокость. Он уже не казался себе суперменом.
— Катька! — вскричал Одинцов. — Уж не от своего ли черного друга ты залетела?
Одинцов был совершенно прав, поэтому в гинекологическом кабинете прогремела звучная оплеуха. Удар был такой силы, что молодой специалист Одинцов не удержался на ногах. Он шмякнулся на стоящий позади стул. Схватился за щеку.
— Сволочь! Расист! — в бешенстве завопила Катя Кондратьева. — Вот рожу!
Рожу ребенка всем вам на зло!
Она резко повернулась и устремилась к выходу. Ногой распахнула дверь в коридор.
Оттуда раздались сдавленный крик и стук упавшего тела. У гинеколога Одинцова округлились глаза. За дверью Катя обнаружила длинноногую крашеную блондинку. Девица медленно поднималась с пола, держась за голову. И одновременно — за правую ягодицу.
— Катерина, — раздался из кабинета стон Одинцова. — Что ты вытворяешь?..
— А пускай не подслушивает, тварь невоспитанная! — рявкнула Катя Кондратьева и ринулась к лестнице.
