– А что это вы так скверно выглядите, Екатерина Евгеньевна?
Приободритесь, все хорошо. Часа через два вы сможете поговорить со своей дочерью, это я обещаю. Могу сообщить, что она хорошо спала, хорошо позавтракала. Вы сами научили ее обходиться без матери. Так что не волнуйтесь.
Пусть ваше материнское сердце бьется ровно и спокойно. Я вас провожу до кабинета, – он взял Екатерину Каштанову под руку и повел ее к кабинке лифта.
Там, в лифте, полковник Руднев и передал Каштановой ампулу с прозрачной бесцветной жидкостью, объяснив, что надо будет сделать часов за семь-восемь перед началом операции. На пятом этаже Каштанова покинула лифт, а полковник Руднев спустился вниз, где принялся распекать своих подчиненных.
Екатерина Евгеньевна как тень шла по коридору.
Она слышала биение своего сердца, готового вот-вот остановиться. Вдруг, что-то решив, Каштанова развернулась и направилась обратно к лифту. Через несколько минут она стояла перед дверью в палату, где лежал ее бывший шеф Федор Казимирович Козловский – единственный человек, которому она доверяла безоговорочно.
После автомобильной катастрофы Катя уже не раз навещала Федора Казимировича, но сейчас никак не могла заставить себя войти в палату. Наконец, решившись, она открыла дверь и тихим, сдавленным голосом поприветствовала Козловского. Затем, даже не справившись о его здоровье, неуверенно присела на стул рядом с кроватью.
– Что-то случилось, Катя? – озабоченно спросил Козловский.
И Екатерина не выдержала. Она расплакалась, схватила с тумбочки стакан с водой, и тот застучал о ее зубы.
– Говори же! – строго велел ей доктор Козловский.
…Через десять минут Федор Казимирович знал все, что произошло. Екатерина почувствовала некоторое облегчение. Она вытащила из кармана халата ампулу и протянула Козловскому. Тот взял ее, повертел в руках, зачем-то взглянул на свет и пожал плечами. А затем попросил Каштанову достать ему из тумбочки сотовый телефон и принести из его кабинета записную книжку.
Подав Федору Казимировичу телефон, Катя бросилась выполнять его вторую просьбу, а Козловский набрал номер, который просил его запомнить Сиверов.
Глеб ответил на телефонный звонок сразу же. И прикованный к больничной койке кардиохирург пересказал ему все, что узнал от своей ассистентки.
– Что нам теперь делать?
Глеб, несколько мгновений подумав, произнес почти шепотом:
– Вести себя так, будто ничего не произошло. И скажите Каштановой, чтобы она четко следовала этому совету.
– А что делать с ампулой?
– У вас есть сейф?
– Конечно.
– Я думаю, Федор Казимирович, в больнице без труда можно найти похожую ампулу? Тем более, вы говорите, что на ней нет никаких надписей.
– Разумеется, можно. А надписи, если есть, и смыть не сложно.
– Так вот, пусть Каштанова найдет похожую ампулу с какой-нибудь дистиллированной водой или физиологическим раствором и носит всегда при себе.
Если Руднев вдруг спросит, пусть она покажет ему эту ампулу.
Самое главное сейчас – не спугнуть его.
– Да-да, я все понял.
– Вот и хорошо.
Когда Каштанова вернулась в палату с записной книжкой в руках, на лице Козловского сияла улыбка.
– Катя, все будет хорошо, – взяв руки Каштановой в свои, ласково обратился он к ассистентке, – поверьте, все будет хорошо.
Она отрицательно покачала головой:
– Нет, нет, Федор Казимирович, что вы сможете сделать? Что?
– Я уже сделал все, что было нужно. И сейчас самое главное, чтобы вы вели себя так, как будто ничего не произошло. Это очень важно, поверьте мне, Екатерина Евгеньевна. Поверь мне, Катюша.
Полковник Руднев никогда не любил свою службу, относился к ней с отвращением. Но ему нравилась власть, которую она давала. Тайная власть. Он любил деньги и умудрялся грести их под себя со всех сторон, едва подворачивалась возможность. Но Руднев не любил убивать, не любил калечить.
Делал это всегда через силу. Короче говоря, он был из той породы людей, которые в нормальной стране, в нормальных условиях являются опорой власти, их невозможно вывести на площади, чтобы свергнуть существующий строй. Но в государстве, зараженном коррупцией и нечестной борьбой за власть… Наверное, такими, как Руднев, были и многие из восхищавшихся Гитлером немцев. Добропорядочные граждане, владельцы пекарен, ресторанов, трудолюбивые крестьяне… После войны они ни в чем не раскаялись, ведь они просто честно исполняли приказы.
Сам Руднев никогда не инициировал подлостей, но если ему намекали, что следует сделать то-то и то-то, он старался как мог, не испытывая угрызений совести!
Приказ, он и есть приказ, пусть даже произнесенный шепотом. Грех – на душе у другого. Так продолжалось до тех пор, пока хозяин Руднева находился у власти и полковник знал – под прикрытием генерала он для закона недосягаем. Но в последнее время приходилось задумываться. Теперь его некому было прикрыть, игра пошла по-крупному. Грехи приходилось брать на свою совесть. Руднев с удовольствием вышел бы из игры, но дело в том, что выйти может игрок, но не карта, которой играют, и не поставленная на банк купюра.
Такие люди, как Руднев, опаснее всего – их жестокость не имеет природной силы, они жестоки из страха быть разоблаченными. Именно такие преступники чаще всего убивают не только тех, убить кого вынуждают обстоятельства или выгода, но и свидетелей.
«Потапчук, Потапчук, – твердил полковник Руднев, сидя за рулем. К шефу он всегда выбирался только в одиночестве, опасаясь лишних свидетелей. – Потапчук… И чего только ему надо? Он же при любой власти останется у кормушки, при должности. Жил хорошо при коммунистах, живет не хуже при демократах. Какая ему разница, кто будет президентом? Профессионалы всегда в чести. Честные профессионалы, – машинально добавил Руднев, почувствовав досаду, которая тут же сменилась злостью на самого себя. – Нет, Потапчук не честный человек. Его тоже манит кусок общего пирога. Власть! А что же еще? Деньги его не интересуют. Есть же такие дураки».
Руднев зло щурил глаза, за последние годы он уже позабыл, когда мог выспаться вдоволь. А если и выдавалась свободная ночь, то непременно подворачивалась возможность поучаствовать в каком-нибудь омерзительном разгуле, после которого нужно отходить как минимум пару дней.
"А кто виноват? – риторически вопрошал полковник. – Потапчук? Хозяин?
Президент? Пушкин, в конце концов? Неужели я сам? Но так не бывает, не могу же я желать самому себе зла. А получается, черт побери, получается именно так.
Нет! Виноваты они, все те, кто не дает мне спокойно жить. Себе не дают и мне.
Но сами они в этой игре собираются сорвать весь банк, а мне предлагают только то, что выпадет у них из кулака, что не помещается… Дождешься, выпустят они что-нибудь из пальцев, как бы не так. И вообще, кто такой этот Потапчук? Он ноль, такой же, как и мой шеф, его вознес на вершину случай. А делаем для них работу мы: я и тот парень в гостинице «Космос». Мы воюем, а они пожинают плоды.
Глупо? Глупо! Пусть бы воевали друг с другом. Политики пусть дерутся с политиками, а их охрана в это время могла бы спокойно попивать пивко, делать ставки – кто кого уложит. Кому не терпится пострелять, пусть идет в тир. А тому, кто хочет делать деньги, пусть никто не мешает. Справедливый, спокойный мир, мечта…"
Руднев стал еще более мрачным.
"Я, конечно же, понимаю, что делаю. Президента жалеть глупо. Лучше пожалеть старушку, попавшую под грузовик. Это кажется, что президент незаменим, а сколько их найдется, лишь только откроется вакансия, или как там написано в конституции. Так рассуждает обыватель, а, значит, дурак, – продолжал свой внутренний монолог Руднев, – но я понимаю и другое. Нельзя убивать президента.
Нельзя, и все тут. Почему? Ответ прост. Кого-то не устраивает этот президент, значит, кого-то не устроит и следующий. Не понравился – убили. Точно так же убьют и следующего. Прецедент, затем традиция… И я стою у ее истоков".
Обычно полковник не любил философствовать и донимать себя сомнениями. Но сегодня был особый день.
Руднев собирался предложить своему патрону сделать то, на что тот не решался сам. Убрать Потапчука. То ли работала до последних дней профессиональная этика – ворон ворону глаз не выклюет, то ли что другое, Руднев не знал. Для того, чтобы понять, следовало сперва стать генералом. А это ему в ближайшее время не грозило.
«А не поймет ли он меня как-нибудь не так? Раз я поднимаю руку на Потапчука, значит, смогу поднять и на него? Нет, такое ему даже в страшном сне не привидится, никому не интересно плевать в колодец, из которого пьешь. Я привык к деньгам и отвыкнуть уже не смогу. Он это знает. И если быть абсолютно честным, смерть Потапчука нужна не ему, а мне. Ему нужно что – убить президента. Это мне мешает генерал ФСБ…»
