А над Парижем вот уже вторые сутки лил сопровождаемый пронизывающим ветром холодный осенний дождь, и, казалось, ему не будет конца.
Бегущие по оживленной улице под прикрытием зонтов парижане, стремящиеся как можно быстрее спрятаться от непогоды, искоса поглядывали на странного мужчину лет сорока, который сидел прямо на мокрых гранитных ступеньках известной юридической конторы. Солидно одетый, но уже изрядно вымокший, он словно не замечал дождя и отрешенно глядел вдаль стеклянными глазами. Наверное, думали некоторые, этот месье только что узнал, что долгожданное наследство завещано другому, и впал в ступор.
А ливень тем временем все усиливался...
«Интересно, — подумал вдруг частный детектив, с легким прищуром вглядываясь через потоки дождя в очертания виднеющихся вдали затейливых башенок собора Парижской Богоматери, — а где старик держал свою коллекцию икон?» О существовании этого уникального собрания раритетов доподлинно знали только они двое. Уж не скрыто ли оно на завещанной ему, Гийому, вместе со всем содержимым шикарной вилле... За такой куш он, пожалуй, согласился бы убить даже свое отражение в зеркале!
В тюрьме на острове Каменном, где я служил настоятелем церкви, открытой и освященной четыре года назад с разрешения ГУИНа и по благословению патриархии, содержалось сто семьдесят два заключенных. Всем им суд вынес высшую меру наказания — смертную казнь. Но, поскольку прежнее руководство страны ввело под нажимом Совета Европы мораторий на исполнение смертных приговоров, всем им заменили исполнительный тупик и пулю в затылок пожизненным заключением в стенах древнего мужского монастыря, переоборудованного еще при большевиках в тюрьму. Вот эти зэки, а также несколько человек из охраняющих Каменный сотрудников МВД и были моей паствой. Без сомнения, самой специфической и однородной из всех окормляемых Русской Православной Церковью. Серийные убийцы, сексуальные маньяки, растлители малолетних, головорезы, с легкостью вспарывавшие животы грудным детям и беременным женщинам, в погоне за квартирами растворявшие живьем несчастных алкашей в бочке соляной кислоты и лишавшие жизни по пять человек разом за одну дозу героина. Примерно половина зэков, запоздало «раскаявшись», увешала все стены камер вырезанными из журналов образами Спасителя и полученными от меня после слезливых стенаний картонными иконками с ликами святых. Но с точки зрения любого нормального человека, почти каждый из нынешних обитателей Каменного был тварью, выродком, нечистью и не имел права на существование.
За годы, проведенные на этом затерянном в северных лесах острове, среди своей лицемерной, лживой и подчас агрессивно настроенной против священника паствы, я видел только двух заключенных, которые разительно отличались от остальной масссы зэков. И, по странному стечению обстоятельств, оба они, как и я сам, оказались родом из Санкт-Петербурга. Первым был таксист Вадим Скопцов. Его приговорили к высшей мере за изнасилования и зверские убийства семерых женщин, которых он не совершал. Одной из этих семи была моя жена, Вика... Скопцов провел в заключении шесть лет — пять в Питере, в коридоре смертников, и год на Каменном. С моей помощью и при активном участии генерала ФСБ Корнача не раз пытавшемуся покончить с собой бедолаге удалось в конце концов доказать свою невиновность и стать единственным заключенным, кому удалось добиться полного снятия обвинений, покинуть эти древние стены живым и вернуться в потерянный, казалось, навсегда мир обычных людей. Настоящим преступником, ко всеобщему шоку, оказался тот самый следователь прокуратуры, который вел дело Вадима Скопцова, но это удалось доказать лишь полтора года назад...
Вторым заключенным тюрьмы особого назначения, которого, несмотря на действительно совершенные им убийства, я не мог назвать нелюдем и приравнять ко всем остальным душегубам, был Алексей Гольцов. В прошлом — бандит по прозвищу Реаниматор, далеко не рядовой член одной из организованных преступных группировок северной столицы, он отличался от обитателей Каменного буквально во всем и потому сразу же привлек мое внимание.
Он никого не винил. Не говорил о запредельной жестокости приговора, хотя как раз именно у него — единственного из ста семидесяти двух! — имелись на это все основания. Он не лгал, не писал письма в Кремль с просьбой пересмотреть дело. И, самое главное, ни разу не говорил, что жалеет о случившемся. Наоборот, в первой же нашей беседе Алексей, глядя мне в глаза, произнес буквально следующее: «Будь у меня возможность вернуться в прошлое, я прикончил бы их всех еще раз! Я убивал бы их ровно столько раз, сколько шансов у меня было, потому что ни один из этих четверых ублюдков не имел права жить после того, что сделал...» Если не знать предысторию появления Алексея, или, как он сам себя называл, Лехи, на острове пожизненно заключенных, эти жестокие слова могли бы любого нормального человека по ту сторону тюремных стен лишь укрепить в мысли, что нахождение столь агрессивного бандитского отморозка в узилище для смертников вполне закономерно...
Почти сразу после прибытия на остров Леха рассказал мне историю своей трагичной, густо политой кровью любви, рассказал во всех деталях, не упуская даже мельчайших подробностей. Выслушав его, я прежде всего подумал о том, что смертный приговор, вынесенный ему за убийство порнодельцов и вероломно предавшего и обрекшего их с Аленой на верную гибель братка, более чем суров. Если бы суд не выполнял чье-то указание свыше, если бы судьи приняли во внимание личности жертв Реаниматора и сотворенное ими на этой земле запредельное зло, если бы Алексей рассказал на суде всю правду от начала и до конца, как мне, и тем самым добился участия в процессе любимой девушки, а та сумела бы дать показания, то ни о каком смертном приговоре не могло бы даже речи идти! Конечно, просто так списать четыре убийства нельзя. И это, как ни крути, правильно... Никто не имеет права вершить самосуд и лишать жизни другого человека, за исключением случаев вынужденной самообороны. Алексей, безусловно, заслужил наказание. Суровое. Справедливое. И по совокупности совершенных тяжких преступлений срок тюремного заключения вряд ли был бы менее десяти — двенадцати лет. Но десять лет — это еще не вся жизнь! Да, это много, это ужасно много — десять лет в зоне! Не все дотягивают до освобождения. Но осознание того, что срок неволи ограничен, дает крепкому духом человеку силы для выживания. К тому же всегда существует шанс покинуть зону досрочно...
Если бы суд вынес иной вердикт, Алексей Гольцов рано или поздно вышел бы на свободу. Крепкий еще мужчина, он запросто мог найти работу, создать семью, родить и воспитать детей... Увы, неоправданная жестокость приговора поставила на его жизни огромный жирный крест.
И не было ничего удивительного в том, что, зная историю Алексея и по-человечески сочувствуя ему — убийце! — я по мере моих скромных возможностей пытался поддержать его морально и подарить радость от общения с Господом. Ибо лишить человека его духовной жизни, к счастью, не в состоянии ни один суд, ни одна самая мрачная тюрьма в мире.
Мы виделись с Лехой раз в неделю. Гораздо чаще, чем с остальными узниками. Я приходил в его одиночную камеру, и там мы подчас по два-три часа проводили за беседами, для которых всегда находились темы. Алексей, в тюремных документах отныне навечно значившийся как «заключенный № 160», постепенно, по крупицам, рассказал мне буквально всю свою жизнь. А я поведал Лехе кое-что о себе. Про гибель Вики, про Вадима Скопцова, про свежую еще в памяти схватку с сектой сатанистов, главарь которой, Каллистрат, в результате медико-психологической экспертизы в конце концов был признан невменяемым и до конца дней своих отправлен в спецлечебницу... И каждая новая встреча с бывшим бандитом лишь укрепляла меня во мнении, что Гольцов — умный, крепкий духом парень, исковеркавший свою жизнь роковой ошибкой. Будучи студентом последнего курса мединститута, совершил по недомыслию уголовно наказуемый проступок, попал в «Кресты», познакомился там с Александром Мальцевым и не нашел в себе сил противостоять соблазну обещанной паханом сладкой жизни. Так вместо молодого специалиста-реаниматолога появился Леха Реаниматор.
Вначале, как признавался Леха, ему даже нравилось. Еще бы! Легкие деньги, дорогие автомобили, модные кабаки, сауны, модная одежда и доступные красивые женщины. Плюс оружие в кармане и непередаваемое словами ощущение принадлежности к могучей, наводящей страх на ч у ж и х криминальной группировке. Потом, гораздо позже, постепенно наступило прозрение. Только вот руки к тому времени были обильно выпачканы в бандитской крови, пролитой на стрелках и разборках с конкурентами, в битве за деньги. К счастью, серьезно калечить, пытать и тем более убивать предпринимателей ему за все годы в братве так и не довелось. Коммерсанты, запуганные и беззащитные, исправно платили назначенную дань. Милиция, в частности РУБОП, тоже не сильно досаждала. Половина сотрудников отделов по борьбе с оргпреступностью давно сидела «на кормушке» у бандитов. Так что главные проблемы возникали со стороны конкурирующих группировок и огромного числа мелких банд, отличавшихся особой жестокостью и состоявших из законченных отморозков. Такие пробитки действовали по принципу точечных опустошающих набегов на чужую территорию и понимали только язык оружия...
