– Я следом. За мной дама. Тагир, ты замыкающий. С нами Бог и маленькие боженятки!
От последней фразы Хабаров вздрогнул. Он инстинктивно обернулся, но ничего не увидел. За ним уже продвигались, заполняя собой почти все узкое пространство, ударяя о ступни, два саквояжа, что толкал впереди себя Осадчий. Хабаров тряхнул головой, словно отгоняя наваждение, дрожащей рукой провел по лицу и пополз дальше.
Он сосредоточенно считал: «Раз – два – толчок – толчок, раз – два – толчок – толчок, раз – два – толчок – толчок, раз – два – толчок – толчок…» Два раза перебираешь локтями, продвигаясь на четверть метра вперед, потом толкаешь рукой один саквояж, потом толкаешь другой, и так опять, опять, опять…
Но память – хитрая бестия! Ее так просто не проведешь, по плечу не похлопаешь, не договоришься. Память уже расправила оба крыла и уносила, стремительно уносила его прочь, в то далекое, горькое от пороховой гари время, которое больно забыть, а помнить – еще больней.
И снова «Беркут-1» и «Беркут-2» шли в атаку, снова балагурил, шутил его ведомый Васька Найденов, снова было голубое бескрайнее небо – одно на двоих. Снова звучал в ушах неунывающий голос друга: «Прорвемся, командир! С нами Бог и маленькие боженятки!» А потом была боль. Много боли. Время замерло, боясь начать новый, последний для кого-то отсчет.
Сейчас, спустя пятнадцать лет, лежа на брюхе в ледяной трубе, где-то на третьем или четвертом уровне московского подземелья, Хабаров до боли сжал ладонями виски, зажмурился, словно это могло спасти от воспоминаний.
Он лежал так какое-то время, пока не отпустило. Он прислушался. Позади, еще далеко, полз Осадчий, тяжело сопя. Впереди откуда-то доносился негромкий мерный гул. Хабаров протиснулся между саквояжей, зажег фонарик и посветил вперед. В полуметре в днище трубы зияла черная дыра. Дальше нужно было спускаться вниз, в колодец.
Он перекатился на спину, замер. Все тело ныло, будто по нему лупили палками. «Как соломенная собака…» – подумал он и усмехнулся. Тут же в сердце заныла, засаднила заноза, до того под прессом событий не дававшая о себе знать. Это было плохо. Этого было нельзя. Он тряхнул головой, сказал в темноту:
– Эй, там, ползущий следом! Вас еще черти не побрали?
– Не дождешься! – тут же донеслось в ответ.
– Надо вниз спускаться. Я у колодца сижу.
– Погоди, сейчас подползу, перекурим.
– Кури, коли жить надоело, – сказал Хабаров. – Я вниз полез. Саквояжи я на ту сторону колодца переставил.
Спускаясь по шатким металлическим скобам, он слышал, что Осадчий что-то быстро сказал то ли Тагиру, то ли Марине, и последовал за ним. Спуск длился неправдоподобно долго. Руки и ноги уже начали уставать. Осадчий не выдержал первым:
– Долго еще?
– До самого конца, – ответил Хабаров.
Осадчий остановился, достал фонарик, посветил.
– Я не понял, – в голосе Осадчего было изумление, но не испуг, – дна чего, совсем нету? Ты нас прямо в преисподнюю, а, герой?
– А ты закури и отмучаешься.
– Это почему?
– Места выхода метана. Замеряли концентрацию, есть свыше тридцати одного процента. Газ без запаха, что не мешает ему взрываться.
– Спасибо, что предупредил. Хорошо, что Тагир не курит и леди тоже.
Передохнув, они стали спускаться дальше.
Вдвоем они стояли на дне огромной пещеры-тоннеля, у подножия горы камней, щебня, торчащих из них бревен, и шарили по склону фонариками.
– Что здесь было? – спросил Осадчий.
– Хотели ветку метрополитена строить, но не сложилось.
Вдруг над ними раздался шум, напоминающий звук проходящего поезда.
Осадчий насторожился, задрал голову.
– Глаза! Осторожно! – вовремя сказал ему Хабаров.
Сверху в лицо Осадчему посыпался песок, мелкие камушки. Он потряс гладко выбритой головой, улыбнулся и посмотрел на Хабарова. Их глаза встретились.
– Все-таки ты – необыкновенный человек. Я надеюсь, это не «стокгольмский синдром»[43].
– Нет. Понимание хрупкости человеческой жизни.
– Даже нашей, бандитской?
– Я вам не судья.
Он отвернулся, отошел в сторону.
– Тагир! – крикнул Осадчий.
– Я здесь! – донеслось сверху.
– Свяжи все веревки, что взяли с собой. Опускай по одному.
Хабаров сидел на полусгнившем бревне и рассеянно наблюдал за тем, как Осадчий возился с саквояжами.
Осадчий, в отличие от Тагира, не заставил этим заниматься его. Он не направлял на него оружия. Он даже отложил автомат в сторону. Это Хабаров отметил сразу. Вообще в Осадчем чувствовались внутренняя сила и достоинство, что заставляло относиться к нему без настороженности, спокойно, даже с долей симпатии.
Хабаров грустно улыбнулся этим своим наблюдениям.
«Я бы, действительно, списал все на “стокгольмский синдром”, но Тагира и покойного Емельянова, если б не Маришка, я бы просто порвал. И мне плевать, что меня скорее всего прошили бы на месте из автомата эти суки! И не стал бы я их водить никуда. Хоть убейся!»
Он так и не разобрался в своих чувствах, когда услышал наверху отчаянный визг Марины.
Моментально поняв, в чем дело, он бросился к скобам, и полез наверх.
– Я сейчас спущу ее, Тагир! – закричал он. – Подожди две минуты. Не трогай ее! Я поднимаюсь.
– Что у вас происходит? – крикнул Осадчий.
– Она исцарапала меня, Никита. Слушай, совсем с ума сошла! Бешеная вся! Визжит как недорезанная.
– Отойди вглубь трубы. Пусть вместе с Хабаровым спускается!
«“С Хабаровым…” Надо же, честь какая! Запомнил…» – поднимаясь наверх, отметил Хабаров.
С Мариной, действительно, было неладно. Она сидела в трубе, сжавшись в комок, рыдая и причитая. Когда он попробовал приблизиться к ней, девушка завизжала так, что заложило уши.
– Пристрелю, дура! – рявкнул Тагир.
Он вскинул автомат. Лязг затвора не оставил вариантов.
Хабаров заслонил собою Марину.
– Уйди, спасатель! – Тагир прицелился в грудь Хабарову. – Она или ты? Или оба?!
Хабаров видел, как палец на спуске выбрал свободный ход. Подумалось: «Он же и ее заденет…» Не сомневаясь, что сейчас, в это мгновение, будет выстрел, он схватил Марину за воротник куртки, рванул вниз, на дно трубы и сдавил горло. Девушка умолкла, захрипела и потеряла сознание.
Хабаров зажмурился. От напряжения дрожала каждая клеточка. Не то капли пота, не то слезы покатились по щекам.
Снизу что-то кричал Осадчий.
– Все, Тагир, успокойся, – вымученно выговорил Хабаров. – Я сейчас спущу ее, а ты за нами следом спускайся.
Остатками веревки он связал Марине руки, в кольцо связанных рук просунул свою голову, потом, обмотав веревкой несколько раз, привязал тело Марины к себе и начал спускаться.
Это было сложнее, чем он ожидал. Где-то на середине пути Хабаров проклял все.
Он судорожно прижимался к скобам, ощущая, как опасно болтает его привязанное за спиной тело Марины. Перехваченную веревкой грудь нестерпимо резало, было трудно дышать, на шею давили связанные руки девушки. Последняя треть спуска далась ему с особенным трудом. Несколько раз он оступался, уставшие, дрожащие от непомерной нагрузки ноги беспомощно скользили в пустоту, и в этот момент сердце тошнотворно замирало. Под конец спуска он уже не чувствовал скоб под изрезанными в кровь ладонями.
Как спустился, Хабаров не помнил. Он очнулся от того, что кто-то тряс и больно бил его по щекам, тихонько шепча:
– Давай, родной! Хотя бы глоток сделай…
Во рту он ощутил безвкусную влагу, судорожно глотнул, и тут же, закашлявшись, повалился на бок. Кто-то постучал ему по спине, потом подхватил, развернул, положил на что-то мягкое. Голову сжимало железным обручем, шумело в ушах, сердце трепетало, точно овечий хвост, и липкий холодный пот покрывал все тело. К горлу подкатывал отвратный ком тошноты.
«Симптомы отравления углекислым газом и метаном…» – точно кому-то другому, не себе, поставил диагноз Хабаров.
– Тагир, ты как там? – крикнул уже знакомый голос.
– Голова кружится. Блевать буду.
– А дама?
– Может идти. Эта баба то кричит, то плачет, то дерется. Истеричка. Да?
Хабаров открыл глаза и тут же увидел беспокойные глаза Осадчего. От этих глаз загоралось все внутри. Что-то они бередили такое, чего трогать было нельзя ни при каких обстоятельствах.
– «Стокгольмский синдром» наоборот? – спросил он Осадчего.
– Нет. Просто понимание хрупкости человеческой жизни…
Хабаров трудно сел.
– Надо убираться отсюда.
– Идти-то, спасатель, можешь? Передохнем еще. Посиди.
Хабаров хмуро глянул на Осадчего. Его забота, если это можно было назвать заботой, была неприятна.
– То гонишь, аж язык на плечо, то «посиди». Определись!
Он тяжело поднялся, двинулся вперед, махнул рукой сидевшим на груде битых кирпичей Марине и Тагиру.
– Уходим. Из-за завала тупик плохо вентилируется. Концентрация углекислого газа и метана высокая. Отравимся. Диггеры здесь никогда привалов не делают.
Марина первой догнала его.
