Осадчий развел руками, извиняясь.
– А кто третий? – все же спросил Добрынин.
Платком он отер пот со лба и расстегнул куртку.
– Это вам знать не обязательно.
– Хорошо. Тогда прикажите ему сдать оружие. Пожалуйста, Никита Васильевич.
– Тагир, отдай автомат.
Видя его замешательство, Осадчий с нажимом добавил:
– Отдай.
Тагир отточенным движением отсоединил магазин, не оборачиваясь, через плечо бросил его назад, на железнодорожные пути, автомат передал подошедшему Мозговому.
– Капитан, обыщи всех троих!
Мозговой поспешил исполнить приказ. У Тагира он нашел пистолет, подал Добрынину.
– Его тоже…
Добрынин кивнул на Осадчего, из наплечной кобуры небрежным жестом вынул пистолет и направил на Осадчего. Осадчий покорно поднял руки.
– Скучно с вами, серые клоуны.
– Вы, Никита Васильевич, притащили двоих заложников. Я статус этих людей правильно понимаю?
Осадчий отступил на шаг.
– Пришлось.
– Осадчий, вы отдаете себе отчет, что вы нарушили закон? Вы причинили много страданий этим людям. Я не оставлю это безнаказанным! Спокойно, граждане, – как можно доброжелательнее сказал Добрынин, обращаясь к Хабарову и Марине. – Мы сотрудники ФСБ. Вам больше ничего не угрожает. Вы свободны!
Дальше события были спрессованы в мгновения. Только потом, прокручивая их в памяти вновь и вновь, они поражались тому, сколько смогли вместить эти несколько коротких секунд.
– Лежать, Хабаров! – страшно крикнул Осадчий и толкнул Хабарова, едва Добрынин успел закончить фразу «Вы свободны».
Кто из них успел выстрелить – Добрынин или Мозговой – Осадчий не понял. В прыжке с разворота он нанес мощный удар ногой в грудь Добрынину, обернувшемуся на его крик, и в то же время всадил выхваченный из-под левого манжета кинжал в шею Мозговому.
– Мама… Мама родная… – с сильным акцентом произнес Тагир и рухнул набок на бетон платформы, трогательно прижимая к груди свой грязный носовой платок, ставший алым от крови.
Хабаров ладонью зажал рот лежавшей с ним рядом Марине, пытавшейся закричать.
– Сука! – взревел Осадчий и ногой выбил у Добрынина пистолет, кинулся на него, схватил за грудки, тряхнул. – Время идет, а пароли не меняются! «Вы свободны!» опять означает приказ убивать!
Кулаком он ударил Добрынина в лицо, швырнул на землю.
– Хабаров, живой?! – крикнул он, не оборачиваясь, потом вновь схватил Добрынина за грудки, придавил к платформе. – Иди сюда! Кто?! Я спрашиваю, кто меня заказал?!
Добрынин извивался ужом, брыкался, пытаясь освободиться от удушающего захвата, что-то хрипел.
– Кто? Ну?! – он заломил руку Добрынину. – Говори! Сломаю!
Добрынин что-то невнятно просипел.
Осадчий ослабил захват.
– Не слышу!
– Пошел ты… – прохрипел Добрынин.
Осадчий впился пальцами в горло Добрынина.
– Этот прием называется «тигр ломает шею журавлю». Полковник, я проведу его медленно, чтобы ты почувствовал, как рвется твоя гортань и остается в моих руках.
– Одессит… Костик… Вор в законе…А-а-а-а… – он жалобно застонал.
– Погоны продаешь! Мразь!
Осадчий брезгливо отпихнул его.
– Скажешь Одесситу, что заказ выполнил. Понял?!
– Ты больше не жилец… – выдохнул Добрынин.
– Уходи, полковник. Прошу тебя! Уходи, пока живой!
Добрынин трудно поднялся, держась за горло, покачиваясь из стороны в сторону, побрел прочь. У двери с ржавой табличкой «Аварийный выход» он споткнулся, упал, чуть замешкался, потом неожиданно резко вскинул руку.
Выстрела слышно не было. Только очень тихий, свистящий звук. Потом удивленный, по-детски удивленный взгляд Добрынина и расползающееся темное пятно на его лбу, точно третий глаз. Пару секунд он еще держал вскинутой правую руку с зажатым в ней маленьким ПСМ, потом, так и не закрыв глаз, рухнул ничком на усеянный окурками бетон грязной платформы.
Осадчий опустил пистолет Мозгового. Он был уверен, что сейчас вновь, как всегда, нахлынет, захлестнет знакомое чувство наслаждения чужой смертью, которое овладевало им всякий раз, когда он убивал, появится сладковатый привкус во рту, затрепещет сердце и захочется убивать, жестоко, без разбора, без повода, и нужно будет опять с этим бороться. Он ждал и боялся этого и ненавидел себя за «слабость», как он это состояние называл. Но ничего этого не произошло. Он обернулся к Хабарову и Марине.
Расширенными от ужаса глазами девушка не мигая смотрела на него. Осадчий поймал этот взгляд, вскинул руку, точно защищаясь, потом, пересилив себя, пошел навстречу.
– Наверху все тихо. На строительной площадке видим двоих в колеснице. По виду братки. Ждут. Наблюдают. Движения нет.
Доклад капитана Ивочкина был лаконичным.
– Спускайтесь внутрь. Задача – наблюдение. На связь через 15 минут. Как понял?
– Есть! Наблюдение. 15 минут.
Генерал Гамов посмотрел на часы. Стрелки показывали 10.05 первого утра наступившего года. Он достал сигареты, закурил. Это был хороший табак, чуть терпкий, чуть горьковатый, с глубоким насыщенным вкусом. Он курил и смотрел на белесые струйки дыма, что тянутся от сигареты зигзагами вверх. Он думал. Подобное состояние, чуть заторможенное, внешне абсолютно непроницаемо-спокойное, было у него всякий раз перед принятием важного решения. А он привык принимать решения. Привык к грузу последующей ответственности. И все-таки сейчас он медлил.
– Почему вы не отдаете приказа о штурме?
Слова неестественно резко прозвучали в пустом школьном коридоре.
Генерал не обернулся.
– Не надо стоять у меня за спиной, – холодно произнес он.
Тасманов шагнул вперед, встал рядом.
– Иван Андреевич, я не собираюсь вас поучать. Это было бы глупо с моей стороны. Но мне не понятно, почему вы медлите. Неужели вы не понимаете, что промедление будет стоить жизни и рабочим, и спасателям?!
Гамов не ответил.
– У рабочих, вероятнее всего, комбинированные травмы. Вдобавок у всех заложников наступила вторая стадия психотравмы. Вы знаете, что это такое?
Гамов обернулся.
– Новеньков! – громко позвал он.
– Я, товарищ генерал! – Новеньков поставил на учительский стол глобус, резко поднялся из-за стола и вытянулся по стойке «смирно».
– Проводите доктора. Он торопится к подчиненному врачебному персоналу.
Тасманов кивнул.
– Да! Мешки для трупов пойду готовить. Еще надо труповозки вызывать. Куча дел! Как всегда! Спустите меня с лестницы, Новеньков. Только это заставит меня заткнуться!
Гамов улыбнулся, ладонью прикрыл глаза. Он слушал звук удаляющихся шагов, но – странное дело! – чем дальше, тем шаги звучали гульче, отчетливее. Наконец, скрипнула дверь.
– …Вызывали, товарищ полковник? Старший лейтенант Найденов!
– Входи, старлей.
Полковник Гогоберидзе стащил с гвоздя рваное, неопределенного цвета полотенце и отер пот с шеи и подмышек.
– Жара сучья! Никак привыкнуть не могу, – прокомментировал он. – Даже не знаю, что лучше, песок на зубах или пот в подмышках. Пленного видишь?
– Так точно.
– Вот что, Василий. Я без Зонова, переводчика нашего, как без рук. Его утром с аппендицитом увезли. А мне допрос безотлагательно оформить надо.
– Что от меня-то требуется? – спросил старлей.
– Спроси у него: кто, откуда, зачем.
– Как?
– Как… Как… На пушту или на дари[46].
– Товарищ полковник, вы меня с кем-то путаете. Я не переводчик. Я – «летун». Я в «вертушках» спец.
Полковник недовольно поерзал на стуле, пошевелил какие-то бумаги, потом вдруг резко отпихнул их и припечатал кулаком по столу.
– Отставить, Найденов! У тебя в личном деле три курса иняза записано.
– Так точно. Я их, – он кивнул в сторону пленного, – я их понимаю прекрасно. Но говорить… Практика на уровне «Сколько стоит?» и «Руки в гору, мордой в землю!».
– Тогда начинай! – рявкнул полковник, побагровев. – Не ломайся, как телка валдайская!
Старший лейтенант сел на стул, боком приставленный к обшарпанному складному столу полковника, взъерошил волосы, ладонями потер лицо, вздохнул.
– Дайте выпить! – неожиданно сказал он. – И не надо на меня орать, Амвел Суренович. У меня сегодня было пять боевых вылетов, а сейчас личное время, и я должен спать! У меня глаза слипаются.
Полковник искоса глянул на наглеца, потом на пленного, но промолчал. Из ящика от снарядов, приспособленного под тумбочку, извлек бутылку спирта, два граненых стакана, поставил на стол.
– Ну, наливай, что ли. Не томи!
Старший лейтенант Найденов наполнил стаканы на треть. Молча чокнулись. Выпили.
Найденов обернулся, внимательно посмотрел на пленного, сидевшего в углу комнаты на полу. Под его взглядом старик сжался, превратившись в маленький, тщедушный комок. Из-за густой седой бороды и усов, грязного лица его возраст угадать было сложно. Сухонькое тельце, одетое в грязные драные лохмотья, было жалким.
– Откуда ты? Как твое имя? – спросил старший лейтенант на дари.
