Лицо Летуна перекосила судорога, и на одном глазу выступила влага. Будь проклят этот сукин сын.
Разлепив судорожно сжатые губы, он что-то прошепелявил.
Решив, что ослышался, майор снял фуражку и приблизил лицо к голове зэка.
– Что ты сказал?
Литуновский повторил, только теперь уже с трудом. Он плохо видел майора из-за оттепели в холодном взгляде, стереть же этот конденсат руками, скованными за спиной наручниками, не мог. И тогда он улыбнулся. Ему от страхов майора смешно до слез. Повторил и улыбнулся.
– Ты… снова уйдешь??
Литуновский кивнул.
– Боже мой, – в сердцах пробормотал Кудашев. – Как ты уйдешь из тюрьмы? Она отнимет все твое здоровье, и как ты без него уйдешь потом из зоны?
Зэк улыбнулся еще шире, обнажив остатки зубов. От этой улыбки по спине бывалого майора пробежал, царапаясь когтями, мерзкий холодок. Но в этот момент в кабине за спиной ошарашенного Кудашева послышался какой-то шум, тот оторвался от неприятной сцены, инициатором которой сам же и был, и прошел к пилотам.
– Что? – проорал он до першения в горле, стараясь криком выбить из головы воспоминания о последнем разговоре с Литуновским.
– Я сообщил на «дачу», что скоро будем, – чуть повернув голову, ответил пилот. – Туда Сам зачем-то явился, с ним и разговаривал. Велел обращаться с заключенным в соответствии с правилами. Я понятия не имею, что это такое, поэтому передаю тебе как старшему. Интересно, на чем он прилетел? На воздушном шаре?
– На метле, – раздраженно бросил майор, прошел в пассажирский отсек и оцепенел.
Он остановился, словно пораженный молнией. Вокруг, не глядя назад, сидели довольные спецы, курили, делились шоколадом и тушенкой с конвоем, и всем был безразличен тот, что находился за их спинами.
Литуновский же по-прежнему лежал в углу и рассматривал майского жука-носорога, успевшего проникнуть на невиданный ему ранее летающий объект во время его посадки в тайге. Жук перебирал мощными лапками у самого носа Литуновского, дрожал, и уже несколько раз делал попытки раздвинуть свои спинные створки, распустить крылья и сбежать. Но его, по всей видимости, останавливало любопытство. И он перебирал лапками в десяти сантиметрах от лица пойманного беглеца.
А быть может, он звал человека за собой? Посмотри, пытался он втолковать пленнику на своем жучином языке, нужно только расправить крылья. Сделать несколько толкательных движений – и ты свободен. Эта металлическая птица похожа на банку, оставленную в тайге туристами, и нет хуже приметы для жука, чем оказаться в ней. Но на банке нет крышки, напротив, она открыта, и из нее легко улизнуть. Нужно сделать лишь несколько движений.
И мы улетим. Ты знаешь, что такое свобода, человек? Ты не знаешь. Тогда посмотри на небо. Это и есть свобода. Расправляешь крылья, взмываешь вверх, и никто более не властен над тобой.
Литуновский проводил рогача глазами до рампы и, когда того унесло струей воздуха и забросило в сторону, тоскливо увел взгляд.
Он летел в вертолете, и сил не было даже на то, чтобы дать волю чувствам. Едва не согласился с мнением жука и уже почти последовал его совету. Для кого-то полтора года – не срок, для него – вечность. Глаза жены с каждой минутой полета все ближе, Литуновский уже почти стал вспоминать черты ее лица, и последнее давало шанс на исцеление. Руки до сих пор были в наручниках, но он знал точно: их снимут. Их обязательно снимут.
Два вертолета, а какая разная у них судьба. Один предсказывает и вершит расправу, второй приносит надежду. Когда Андрей рассматривал уходящих под ноги Хозяина, впавшего в ступор Кудашева и мертвенно-бледное лицо Бедового, выглядывающего из окна нового барака, он догадывался, что эти полтора года, ставшие для него сном в горячечном пылу, уходят в небытие. Их засасывает вниз, как в воронку. Этим воспоминаниям нет места на земле, они слишком безобразны для того, чтобы остаться в памяти. И Кудашев, никак не могущий прийти в себя после шока, и полковник, остаток службы которому придется проводить в тайге, они прошли перед глазами Литуновского на черно-белой пленке, а пленка после накалилась, стала плавиться…
Под вертолетом проплывала тайга, и Литуновский понял – пленка уничтожена, и воспоминания об этом сне будут приходить к нему лишь в минуты болезни, вместо предначертанных толкователями снов крови, выпавших зубов и сумасшедших кошек. Он будет вспоминать Хозяина, когда будет метаться с температурой, и Вика дрожащей рукой будет набирать номер телефона «Скорой помощи». Кудашев в окружении бурятов – в минуты забытья, и, проваливаясь в бездну горячечного бреда, видеть лицо Банникова, ужаснее которого в минуту отлета вертолета была только маска смерти.
– Вы хотите есть?
Что? Литуновский повернул голову и чуть отшатнулся. Поглощенный собственными переживаниями, он забыл, что летит не один.
Перед ним, держась рукой за огромную бочку топливного бака, стоял человек в штатском. Тот самый, что встретил его на «даче» и смахнул с рук Кудашева.
– Что вы сказали? – прокричал, стыдясь дефективности своей речи, Литуновский.
– Я спрашиваю – вы обедать будете? – донеслось ему в ответ.
Андрей перевел взгляд к началу салона. Там, у самой кабины, двое спутников странного человека в костюме колдовали над колбасой, сыром и еще какой-то, замысловатой для зэка с «дачи», снедью.
– А у вас есть молоко?
Удивленный, штатский покачал головой.
– Тогда я до Красноярска потерплю, – сказал Литуновский и сглотнул слюну.
На колени его лег прозрачный целлофановый пакет с ворохом нераспечатанных конвертов, и штатский придавил его ладонью.
– Это принадлежит вам. Они объяснят все лучше меня.
Литуновский судорожным движением пальцев сжал пакет и подтянул его к себе. С трудом подавив в себе желание сунуть пакет под куртку, он снова уткнулся виском в холодный круглый иллюминатор. Штатский понимающе качнул головой, убрал руку и вернулся к спутникам.
Такой тайгу Андрей не видел никогда. Отсюда, с неба, в которое он смотрел все эти долгие месяцы, она была прекрасна.
Отставной подполковник вытряхнул письма на сиденье рядом, нашел первое и, чуть дрожа пальцами, вскрыл. Конверт разорвался криво, и Летуну было жаль его, словно разорвал не упаковку, а письмо, написанное родной рукой. Но он тотчас забыл об этой жалости, прочитав первую строку. Он забыл обо всем.
Последние слова последнего письма он прочтет за минуту до того, как поезд остановит свое движение у перрона Старосибирска. Долгая, как жизнь, дорога к дому уложилась в короткую повесть на шестидесяти четырех листах ученической тетради.
«Мы ждем тебя», – прочитал он в шестьдесят четвертый раз и по привычке тут же спрятал листок за пазухой.
Литуновский прожил сорок два года и сейчас молил только о том, чтобы ему было позволено прожить еще пять минут. До того момента, когда проводница распахнет тяжелую дверь и с грохотом поднимет металлическую преграду между ним и перроном.
