— Командир, ты что это? — ошалело спрашивает Алан. — Мы так не договаривались!
— Молчать, старлей! — обрывает его Сарматов.
— Вонючий садист! — выкрикивает американец и заходится в рвотных судорогах. — Ты не русский офицер! Ты есть мразь!
— Не пускай пузыри, полковник! — устало отмахивается Сарматов. — Мне они начинают действовать на нервы. Я тебе, между прочим, предлагаю за неимением лучшего древний казачий способ спасения от гангрены. Поверь, в чем, в чем, а в ранах, колотых и стреляных, мои предки толк знали!
— Казачий способ? — на ломаном русском недоверчиво переспрашивает американец. — Ты есть казакус?..
— Дед был «казакус», отец был сын казачий, а я — хрен собачий! — усмехнувшись, отвечает Сарматов, протягивая флягу. — Пей, полковник, и не ломайся, как целка!
Тот тянется к фляге, но, едва поднеся ее ко рту, снова заходится в рвотных спазмах и беспомощно смотрит на Сарматова.
Сарматов кивает Алану. Тот подходит и, запрокинув американцу голову, держит ее. Часть содержимого фляги Сарматов выливает полковнику в рот, а остатками поливает окровавленный бинт на его предплечье. Американец брезгливо морщится.
— Что поделаешь, полковник! — глядя на него с пониманием, говорит Сарматов. — Война красива в ваших голливудских боевиках, а в жизни она всегда пахнет дерьмом, мочой и блевотиной, не так ли?
— Йес! — выдавливает полковник.
— Похоже, мы начинаем понимать друг друга! — усмехается Сарматов, взваливая раненого на плечи. — В путь, мужики!
И снова тяжелое дыхание, хрип усталых людей, стоны американца, а из «зеленки» — громыхание взрывов и клекот боевых вертолетов, методично прочесывающих территорию.
Идти трудно. Тяжелые армейские ботинки периодически оскальзываются на мокрых от росы камнях. Влажный жаркий воздух забивает легкие, и дышать почти невозможно. Над головой вьются тучи каких-то мелких, больно жалящих мошек. Качается в такт шагам опрокинутый над хребтом узкий серп месяца. Где-то совсем рядом надрываются в истеричном вое шакалы. Их желто-зеленые глаза церковными свечами блуждают среди каменных завалов.
— Вот твари! — ежится Силин. — Верняк — наведут «духов»!
— Не психуй! — хрипит Сарматов, склонившийся под тяжестью здорового, как племенной бык, американца. — «Духи» пошли за нами всего с час назад.
— Свежо предание!.. — огрызается Силин.
— По шариату они должны до наступления темноты похоронить покойников, а наморозил их Савелов не один десяток... — пускается в объяснения Сарматов. — Потом еще вечерний намаз...
— Может, и так! — кивает Силин и со злостью пихает в бок висящего на плече Сарматова американца. — Но на рандеву с вертушкой из-за этого пидора мы уже не успеваем.
— Что предлагаешь?.. — осведомляется майор.
— Выйти на связь и назначить рандеву с вертушкой на завтра, а пока отлежаться в этой мышеловке, — отвечает тот.
Сарматов вздыхает и отрицательно качает головой, насколько это позволяет ему туша американца.
— Выход в эфир тут же засекут... Вертушку гробанут без вопросов. Мышеловку захлопнут.
— Кто не рискует, тот не пьет шампанского... — лихо отвечает Силин.
— Как думаешь, почему эти уроды вот уже семь часов перепахивают «зеленку» вдоль и поперек? — устало спрашивает Сармат.
— Зло срывают... — неуверенно предположил Силин.
— Если бы!.. Им во что бы то ни стало нужно отправить на тот свет нас, что в общем-то само собой разумеется, но главное — этого полковника.
— На американцев что-то не очень похоже — они своих людей берегут.
— То-то и оно! Отсюда делаем вывод, что он знает что-то такое, чего контора дяди Никанора знать не должна, — уверенно заявил Сарматов. — И рисковать этим «чем-то» мы не имеет права. Иначе нам с вами грош цена в базарный день!
— Так, может, вытряхнуть из американца это «что-то», пока он не изобразил жмура? И никаких проблем! — предложил Силин, кровожадно поглядывая на полковника.
— Москва запретила нам задавать ему «лишние» вопросы, какая бы ситуация ни сложилась, — объяснил Сарматов.
Силин от удивления даже остановился:
— Круто!.. Вот так фитиль цэрэушникам!..
— Угу Они б за него, живого или мертвого, никаких денег не пожалели бы!..
— А я-то подумал, что он опять для обмена на какого-нибудь Корвалана!..
— Потом, может, и обменяли бы.
Внезапно впереди заметались шакальи глаза-свечи, и как по команде стих их надсадный вой.
— К бою! — кричит Сарматов, заваливая американца за ближайший валун.
В окулярах бинокля ночного видения видна тропа, извивающаяся среди нагромождения камней, колючие кустарники, кремнистый склон осыпи, по которому ползут два здоровенных паука-каракурта, и опять камни. На одно мгновение на фоне неба, за травой, возникают несколько неясных силуэтов и вновь скрываются за кустами. Из кустов выпархивает какая-то птица и заполошным криком сминает ночную тишину.
Сарматов откатывается в сторону и, укрывшись за камнями, ухает по-совиному.
Сквозь стрекот цикад со стороны кустов доносится чирканье кулара — горной индейки. Сарматов чиркает по-куларьи, в ответ — четкий посвист удода и следом уханье совы.
— Японский бог, наши! — поднимаясь в полный рост, кричит Силин. — Наши-и!
Силуэты вновь появляются из кустов. Уже не прячась, приближаются к кремнистому склону.
Далее следуют крепкие объятия, перемежающиеся радостными возгласами, и ритуальный «парашют» — полтора десятка мужчин упираются лбами друг в друга изображая купол парашюта.
— Товарищ майор, группа прикрытия поставленную задачу выполнила! — рапортует капитан Савелов. В его голосе слышна плохо сдерживаемая радость. — В доме всех заморозили, товарищ майор, а потом оставшихся на джип вывели.
— Потери есть, капитан?
— Двое!
— Кто?
— Лейтенант Гайнуллин, прикрывая отход группы, был ранен или контужен... К нему на помощь бросился военврач Марушкин и...
— И?.. — переспрашивает Сарматов.
— С пакистанской вертушки их обоих — прямое попадание, — мрачнеет капитан. — Игорь, я не посылал Марушкина, он сам!.. И вообще странное что-то происходило... Почему-то бомбили напалмом! Ты не представляешь этот ад, там даже камни плавились!..
— Рюкзак с аптекой цел?
— Был у военврача! — виновато произносит Савелов. — Пепла не осталось...
— В Рязани у военврача — двое детей, — устало качает головой Сарматов и опускается на камень. — Двое... Мальчик и девочка...
— Когда вертушки навалились, мы уже в камнях сидели, — рассказывает коренастый крепыш старший лейтенант Прохоров. — Вертушки сверху, а с фронта «духи» к реке прижимают, думали — кранты, а тут на них с тыла, как черт из бутылки, лейтенант Шальнов!
— Если бы не Андрюха Шальнов, не было бы у нас этой беседы, — подтверждает капитан Морозов и поворачивается к Сарматову. — Командир, Андрюха молодой еще — ему лишняя цацка не помешает, будешь рапорт писать, не забудь про него.
— Не в моих привычках забывать, Дим Димыч, — бросает Сарматов и жестом подзывает все еще одетого в униформу «зеленого берета» Шальнова.
— Ну а ты что скажешь, Андрей? Как сам-то?
— Нормально, командир, — улыбается Шальнов так безмятежно, словно только что вернулся не из кровавого боя, а с прогулки по городскому парку.
— Говорят, устроил у «духов» шмон?..
— Это я с перепугу, командир! — продолжает лыбиться Шальнов.
— А чего не переодеваешься?
— Одежка моя была у Гайнуллина... Мы ведь с Асхатом в одном дворе выросли, в один детсад и в один класс ходили и на срочную вместе ушли... — Улыбка соскальзывает с лица Андрея. — Все подбираю слова, какие говорить дяде Равилю — отцу и тете Зине — его матери... Они в Ясеневе, в нашем жэке, дворниками работают...
— Не смотри на меня так, сержант. У меня этих слов тоже нет, — глухо роняет Сарматов. — Не говорить же им, что их сын погиб смертью героя на бессмысленной, бездарной войне!
За камнем громко стонет американец, и Сарматов, поднявшись с валуна, подходит к нему.
— Плохие новости для тебя, полковник, — говорит он. — Наш врач погиб там, в кишлаке. С ним сгорела аптека. Американец молчит, только глаза его подернуты мутной пеленой боли.
— Пакистанские вертолеты бомбили «зеленку» напалмом, почему?.. — спрашивает полковника Сарматов.
— Потому что война пахнет дерьмом, мочой, блевотиной и... подлостью, — отвечает американец и отворачивается.
— Кажется, мы еще лучше стали понимать друг друга, полковник, — усмехается Сарматов и командует: — Кончай отдыхать, мужики! Пора в путь!..
* * *
И опять бесшумно скользят во мраке афганской ночи люди-тени, петляют, кружатся в диком, бессмысленном танце вокруг них огоньки шакальих глаз, похожие на пламя церковных свечей, рвется к перевернутому узкому месяцу, вспарывая ночную тишину, опостылевший шакалий вой.
