— Но я же в чистом виде спец по реакторам! — произнес Забелин с укоризной. — Знаю, конечно, все типы АПЛ, а вот чтобы весомо и ответственно насчет глубоководных работ и всяких батисфер–батискафов…
— А ты попади в компот, и сразу станешь ананасом! — беспечно отозвался Володя. — Тут твоей деликатности грош цена! И всякой там правдивости! Если в таком, как ты, заговорит совесть, то она обязательно брякнет глупость! Надуй щеки, прогони понты, словарик терминов возьми в библиотеке, зазубри из него пяток–десяток позаковыристей — цены тебе не будет! И — поднимай паруса! Подъемные получишь, туда–сюда скатаешь, красиво развеялся! А в "Лимузин–сервис" всегда успеешь. Понял?
Забелин, отхлебнув холодный апельсиновый сок из высокого бокала, мрачно кивнул.
— Да… — Володя порылся в бумажнике, достал два доллара. Сказал: — Там этот "швейк" на входе…
— То есть?
— Ну, привратник, секьюрити… В общем, сунь "швейку" купюрку–другую за благородство, дом солидный…
— Но я и сам в состоянии, — нахмурился Забелин, поднимаясь.
— В состоянии платить за мой авторитет? — обаятельно улыбнулся Володя. Нет, это несправедливо, и вообще при подобных накладных расходах я рискую потерять всех гостей… Бери, бери! Ты выполняешь мое поручение, вот и все. Раньше ведь выполнял? Или уже разучился? — Он застопорил замок, выйдя проводить гостя к лифту. — Кстати, — произнес наставительно. — Ты в своем районе поосторожнее, особенно когда в лифт входишь. Если нападут, не отбивайся молча, а ори: "Пожар"! Но — не "Помогите!".
— Почему?
— Потому что пожар волнует всех, а "Помогите!$1 — это ваши личные проблемы.
— У меня в доме нет лифта, — сказал Забелин. — В нем всего два этажа. На первом — прачечная и бакалея, на втором — я с невестой и местный бандит–кубинец с подругой–проституткой. А если и грабанут меня, то на те же два бакса, которые ты отчиняешь своему бравому солдату у лифта. Но местные бродяги и хулиганы уже, представь, считают меня за своего. И если просят денег, то обычно в такой форме: дай, мол, старина, двадцать пять центов, а то на "Мерседес" не хватает…
— Пожалуй, с экономической точки зрения тебе даже и легче, — согласился Володя.
— Ладно. — Забелин пожал его крепкую сухую руку. — Спасибо тебе за все. Еще раз убедился в правоте пословицы: не имей сто рублей, а…
— А имей девяносто девять рубчиков и одного надежного кореша, — перебил его Володя. — Да и потом, где найти столько денег, чтобы заиметь этих самых сто друзей?
Он старался не поддаваться страху, темным туманом клубившемуся внутри его существа, осекавшему дыхание, пробиравшему то ознобом, то жаром.
Его не столько страшило, что он будет пойман, изуродован озлобленными солдатами, сколько то, что уже не выдержит довеска к сроку и возвращения на зону, которую скоро заметут степные вьюги, скует холод и тамошняя жизнь превратится в сумеречное прозябание в вонючем полумраке барака и в рабский ломовой труд на полигоне выживания — в бетонно–арматурных дебрях рабочего объекта.
Ныне же — вымокший, голодный, гонимый страхом и неясной надеждой на спасение и окончательный побег из мира страдания и принуждений, — он все‑таки восторженно ощущал каким‑то вторым, потаенным пластом сознания, что дышит восхитительным воздухом свободы, что снова стал личностью, обладающей правом на самостоятельное действие, и подчинен исключительно себе, хотя вся эта свобода всего лишь разомкнувшиеся тиски обстоятельств лагерного бытия, в любую минуту готовые жестко и неотвратимо сомкнуться вновь, смяв и искалечив его. А может, непоправимо и холодно раздавив.
В общих чертах он знал географию области, представляя, куда в принципе должен двигаться, но и сознавая одновременно, что его устремление домой, в Москву, являвшую собой оплот всего, родину, землю всей его прошлой жизни, — это устремление легко вычисляется полицейскими умами, трафаретом розыскных схем и лишь во вторую очередь охотники в погонах будут выстраивать иные хитроумные версии, рассчитанные на поимку нестандартно действующего беглеца.
Единственное, что его утешало, — странный, казавшийся сверхъестественным прилив сил. Его не мучил голод, он спокойно перенес первую холодную ночь в степи, упорно шагая вперед по заросшим полынью кочкам, ориентируясь на звезды и в любой момент готовый распластаться в траве, слиться с ней, услышав приближающийся стрекот поискового вертолета.
Но и сознавая ошибочность своего тупого похода к Москве, и именно к ней, вопреки логике, диктующей необходимость затаиться, переждать в укромном местечке недельку–две, покуда не остынет горячка поисков, он двигался в сторону северо–запада, к заветной цели — пешком, вплавь, ползком, обходя манящие удобствами попутного транспорта автомобильные и железные дороги, чураясь поселков и хуторов.
Днем он спал или просто лежал, терпеливо дожидаясь вечера в густых степных травах, глядя в небо и размышляя о причудах судьбы, в любой миг способной перевернуть или же просто перечеркнуть единым росчерком всю устоявшуюся привычность жизни. Банальность? Да, но одновременно и вечная истина, одна из тех, что беспечно изживаются сознанием благополучных и сытых подобно мыслям о болезнях, смерти и всяческих катастрофах.
В сумерках он продолжал свое движение вперед.
На третий день, обогнув высохшее болотце с сухим, мертвым камышом, вышел к узкой и глубокой реке.
Осенняя тягучая вода, пурпурные листья боярышника, кружащиеся в ленивом хороводе над ямами омутов…
Под узловатой ветлой в песчаной вымоине тихонько клокотал студеный вулканчик ключа.
Он вдосталь напился животворной чистой влаги, затем наломал веток и устроился на ночлег в прибрежном кустарнике.
В небе, набиравшем утреннюю голубизну, истаивал призрачный огрызок луны. Край выкатившегося из‑за горизонта солнца оранжевой поволокой подернул деревья и реку. Прозрачной желтизной загорелись клены.
На другом берегу, по низине, затопив кустарник, клубился, выпирая из оврага, золотисто мерцающий туман.
Трепеща над его головой крыльями, пронеслись утки, канули за бурый камыш, на заводь, взметнув синеватую воду.
Закрыв глаза, он попытался заснуть, но настырная память снова и снова возвращала его к тому уже давнему вечеру, когда, как провалившийся под ногами речной лед, жизнь потянула его в тюремную бездну — безысходно–бездонную.
До сей поры биография Сергея Каменцева не отличалась ничем особенным: московская школа, средняя успеваемость, призыв в армию в середине семидесятых, два года службы в автомобильном батальоне, после — медицинский вуз, первый неудачный брак с сокурсницей, затем работа хирургом в районной больнице…
Перестройка и капиталистический государственный реверс сбросили своей инерцией вмиг обнищавшего врача в кильватер мелкооптовой торговли продуктами питания.
Собственно, он не очень‑то и унывал, очутившись на периферии фронта деловой активности той части интеллигенции, что металась в поисках новых профессиональных стезей.
Снял промышленный холодильник, брал с птицефабрик продукцию и развозил ее по магазинам, прибавляя наценку. Бизнес рос, появились наемные люди, он зарабатывал вполне приличные деньги, женился, считая себя вполне респектабельным обывателем; вскоре родилась дочь, укрепив своим появлением на свет стабильность семьи, и в свои сорок лет он чувствовал себя уверенным и здоровым мужиком с прочным будущим.
Появился у Каменцева американский партнер, посылавший ему на комиссию неликвиды заокеанской пищевой промышленности, с семьей удалось съездить Сергею на отдых во Флориду, получив без особенного труда многократные визы, и на всякий случай — дескать, не дай бог, случится в непредсказуемой России очередная политическая заварушка — открыл он себе и жене общий счет в западном банке, оставив на нем некоторую сумму своих дивидендов.
Один из приятелей Каменцева — директор местного универсама–супермаркета — одолжил у него на месяц двенадцать тысяч долларов, но с выплатой долга тянул, оправдывался всяческими трудностями, однако после очередной нелицеприятной беседы сказал, что, дескать, без ножа его Каменцев режет, но деньги он ему готов вернуть, правда, не все, трех сотен не добирается, и тотчас, дабы не остыть произнесенным словам, оделся Сергей и пошел на соседнюю улицу, где проживал должник.
Не обошлось без выпивки, долгой вечерней посиделки, а под конец трогательной, уже окончательно дружеской беседы был предложен Каменцеву в счет остатка долга китайский "ТТ" с двумя обоймами.
А в довесок к пистолету, с уважительным интересом Сергеем разглядываемому, подарил ему щедрый должник две новогодние петарды мощнейшего, как утверждалось, действия. Позабавишься, мол…
И шагнул полупьяненький, удовлетворенный счастливой развязкой Каменцев в московскую ночь, побрел по краю улицы, оборачиваясь на машины и ежеминутно хлопая себя то по карману, где лежала пачка американских купюр, то по пояснице, где, прижатый брючным ремнем, располагался "ТТ".
