Он обхватил ладонями атласный ствол дерева, и из глубин уже глубоко потаенной детской памяти всплыл, волшебно ощутившись на небе, вкус березового весеннего сока — пресновато–сладкого, остуженного покуда мерзлой землей и только начинающей оттаивать древесиной… Когда же он пил этот сок в последний раз? И не счесть уже лет…
Но главное, он ступил на свою землю, где есть березы, леса, и кончилась муторная степная пустошь, и деревья защитят и укроют его, храня в тайне дневной его путь и ночной сон. Он снова стал человеком, а не ползущим среди сухих трав червяком…
Садовое товарищество представляло собой многогектарное нагромождение малогабаритных участков и разномастных домиков — от престижно–кирпичных аля–особняков до откровенных лачуг, смастеренных из строительной рухляди.
В росистом тумане блекло горели мертвым люминесцентным светом редкие фонари на столбах, укрепленных бетонными "пасынками".
От влажных крыш поднимался нежный пар. Кое–где стояли задернутые поволокой холодной росы машины. Взбрехивали сонно собаки.
Один из домов — кирпичный, основательный — приглянулся ему тем, что опоясывающая строение тропинка заросла нетоптаной травой — видимо, хозяева не навещали свою дачу давно.
Он толкнул замокшую калитку, прошел во двор мимо запертого на висячий замок, обернутый Полиэтиленом, хозблока, минул бревенчатую баню и остановился возле выложенного узорчатой плиткой крыльца, к чьим ступеням ветер намел багряный ворох листьев дикого винограда, обвивавшего уличную веранду.
Осмотрелся. Дверь, ведущая в дом, имела внутренние замки, рамы окон были двойными и узкими, так что, и выстави он стекло, вряд ли протиснулся бы вовнутрь, а вот второй этаж привлек его внимание временным деревянным щитом, составленным из кривых досок, заполнявших пустоту не доложенной кирпичом стены.
С перил крыльца он взобрался на террасу, затем пополз по скользкой мокрой крыше наверх, перебрался на кирпичный бордюр над окнами первого этажа и наконец достиг заветных досок, легко оторвавшихся от крепежной временной балки.
Проник в сумрак устланного корявыми гранулами керамзита чердака, заваленного штабелями вагонки и водопроводными трубами.
Из чердака через низкую потайную дверь пролез наружу, в холл второго этажа, предварявшего вход в небольшую, начавшую обиваться вагонкой комнату, чья обстановка состояла из полутораспальной кровати, застланной верблюжьими одеялами, и тумбочки.
После казарменных коек барака данная меблировка показалась ему сродни атрибутам королевской спальни.
По лестнице он спустился вниз, обнаружив три благоустроенные комнаты, кухню, туалет и душевую с газовой колонкой.
В старинном трехстворчатом шкафу обнаружил залежи вполне приличной одежды — нижнее белье, рубашки, брюки и десяток поношеных, но вполне приличных с виду курток.
Отключенный от сети холодильник был забит всевозможными консервами.
Он сглотнул голодную слюну, но заставил себя вначале тщательно помыться, побриться найденным в шкафчике одноразовым лезвием, скатать в ком опостылевшую зоновскую робу с тяжелыми разбитыми ботинками и, одевшись во все свежее, вскрыть наконец банку шпрот.
Он ел жадно, не пережевывая глотал масленые куски консервированной рыбы, ощущая, как жирная, сытная пища постепенно заполняет воспаленный, ссохшийся от вынужденного поста желудок.
Жалея, что не додумался сорвать в огороде пук какой‑либо зелени, убрал в пакет опустевшие банки, утрамбовал поверх них омерзительные тюремные шмотки и, прибрав за собой в душевой, чувствуя теплой и властной волной накатывающуюся усталость, обрывающую мысли, прошел на второй этаж, забрался под теплую броню многочисленных одеял и — уснул, глубоко безразличный ко всему на свете, даже к той победе, которую неведомым для себя образом одержал над сильными, вооруженными врагами, до сих пор ищущими его, рассчитывающими на оплошность или же неоправданную смелость своей жертвы.
Девятнадцать лет он прослужил особистом — то бишь оперативным сотрудником КГБ на кораблях торгового флота, а три последующих года плавал в том же качестве на научно–исследовательском судне "Академик Скрябин". Много раз ему предлагали повышение, теплый кабинет и бумажную работенку, но он неизменно отказывался от нее, не представляя, как можно сменить морское бескрайнее благолепие на затхлую городскую жизнь.
Отец Сенчука пропал без вести в военном лихолетье, и мальчика воспитывала мать, работавшая машинисткой в следственном управлении НКВД, благодаря чему известная всему миру Лубянская площадь и ее окрестности стали для Сенчука неотъемлемой частью послевоенного детства, ибо мама частенько брала своего отпрыска, отличавшегося характером непоседливым и озорным, к себе на службу.
Однако высиживать в скучном помещении, среди стрекота сотен литерных молоточков было для сорванца сущим наказанием, и он отпрашивался погулять на улицу, причем главной его зимней забавой считалась лепка снежков и их прицельное метание в прохожих. При удачном попадании в цель мальчишка шустро нырял между двумя вооруженными винтовками солдатиками на входе и неизменно озадачивался, отчего ни одна из пораженных им мишеней никак не реагировала на его шалости, а всего лишь, пугливо озираясь, спешила прочь.
Со временем, впрочем, юный Сенчук уяснил причину восхитительной безнаказанности своего баловства и уже в десять лет твердо уверился в необходимости своего чекистского будущего, должного возвысить его над миром простых смертных.
В середине пятидесятых годов мать вышла замуж за одного из офицеров хозяйственного управления, кто впоследствии оказал пасынку, отслужившему в морском десанте, помощь при поступлении в "вышку", по окончании которой свежеиспеченный лейтенант Сенчук был направлен в контрразведку торгового флота.
Вскоре он женился, родились двое сыновей, выросших вне опеки отца, уходящего из одного плавания в другое, быстро повзрослевших и скрывшихся каждый в своем бытии, где ему уже не было места. Да и сам брак давно стал для Сенчука некоей формальностью, заполненной клеточкой в анкете личного чекистского дела, бюрократической гарантией его благонадежности и подтверждением о имеющихся на суше заложниках, коли надумает он спрыгнуть с борта и уйти на Запад — то есть совершить то, что по долгу службы был обязан предотвращать, выявляя политически и морально неустойчивый элемент среди матросской, а затем и научной братии. Кроме того, он был обязан курировать воспитательную работу среди команды, прививая ей любовь к коммунистической родине, вербовать стукачей, что было проще простого, ибо кандидатуры на очередное зарубежное плавание без него не утверждались, и — отражать происки иноразведок и всякого рода провокаторов в чужеземных портах.
Работы, как таковой, у него было немного, однако ответственности — хоть отбавляй! И хотя в людях разбирался Сенчук так же, как опытный дрессировщик в собаках, непогрешимостью своего профессионального мастерства не обольщался, с угрюмой тоской сознавая, что вероломству человеческому предела нет, как и не существует непроницаемого заслона для всевозможных искусов, тем более ослепляюще внезапных. И если сдернет кто‑нибудь из матросиков в капиталистические кущи или литературку антисоветскую на борт притаранит большая ему, особисту, выйдет беда!
Однако, несмотря на каверзы постоянно напряженной оперативной обстановки и угрозы разжалования за чужие, что называется, радости, Сенчук не унывал, в кабинетные пронумерованные дебри Лубянки не стремился, полагая, что лучше быть головой мухи, чем задницей слона, и с равнодушием воспринимал всякого рода реорганизации инстанций, когда, к примеру, из колосса второго главного управления контрразведки выделилось управление "Т$1 — транспортное, четвертое, где он числился в ряду уже самых опытных и ответственных сотрудников, способных принимать спрогнозированные самостоятельные решения. Но кем он числился на Лубянке или же на подведомственном судне, его также не занимало, поскольку во главе угла ставил Сенчук не звания и регалии, а простой обывательский принцип: взлетаешь ли ты в небеса или идешь ко дну — были бы в кармане деньги! Вот и все.
Допустим, угораздит его всерьез проштрафиться, допустим, выгонят до выслуги лет из органов, да и плевать в конце‑то концов! Скопилось бы побольше верных друзей–деньжат, которые никогда не изменят, всегда выручат, защитят и согреют, а уповать на зарплаты и пенсии если где и можно, так в странах развитого капитала, но никак не в России — будь в ней хоть тебе самодержавие, хоть социализм, а хоть и перестройка или же перестрелка очередная.
А потому грамотно и осмотрительно занимался чекист Сенчук фарцовкой и контрабандой, набивая тайники и сберкнижки денежной массой, не брезговал взятками от надежных людей за свою протекцию при зачислении в экипаж и держал всю команду, включая капитана, в прочной и жесткой узде. Правда, кэп на "Скрябине" попался несговорчивый и своенравный, выказывая откровенное презрение и даже гадливость к полномочному посланцу доблестных органов, в сталинскую пору казнивших его безвинных родителей. Да и вообще не заладилось у Сенчука с хозяином судна — неразговорчивым, замкнутым и принципиальным донельзя! Холодная и неприступная стена отчуждения стояла между ними, и, зная о ней, капитаном возведенной, смелели и матросики, дерзили всемогущему Сенчуку, а уж ученые хмыри и командный состав вовсе не брали в расчет своего куратора, и приходилось тому юлить и подлаживаться, а что деятельности осведомителей касалось, соблюдавших свои обязанности спустя рукава и пошедших на вербовку от безысходности, — то и мудрить, сочиняя липу в отчетах, рапортах и справках.
