Прочистив карбюратор, Федька установил его, вернулся в дом и рассказал Михалычу, что у соседа умерла жена в деревне, и Петрович только вернулся оттуда.
— Навестить их нужно. Посочувствовать. Так положено. Сбегай в магазин за бутылкой, давай сходим — к ним. Да смотри, к Тоньке не лезь, башку сорву! Может еще помиримся, коли повезет.
Едва пришли к калитке, увидели, как Тонька вышла проводить гостя. Она загородила собою тропинку к крыльцу, сказала жестко:
— Дед отдыхает. Не беспокойте его…
— Мы ненадолго! — хотел обойти ее Михайлович, но баба вернула его резко:
— Не дам будить, слышите? Не смейте входить в дом!
Андрей Михайлович опешил. Здесь впервые он получил такой отпор. Крутанувшись средь двора, вполголоса выругался и поспешил к себе в дом. Человеку было обидно и больно. Но решил никогда не заходить к Петровичу.
Михалыч сидел на кухне чернее тучи. Он злился на отсутствие заказов, на Федьку и Тоньку, на нескладную судьбу, на глухую тишину дома.
Федька, глянув на отца, растопил камин, сообразил чай, присел рядом послушной тенью. И вдруг зазвонил телефон:
— Андрюша! Козлик мой дорогой! Это я! Роза! Вспомнил? И не забывал, даже так? Ну, вовсе здорово! Чего не пишешь? Вовсе зашился с работой? Что? Неприятности одолели? У меня их тоже полный коробок! Знаешь, зачем звоню? Хочу приехать, а к Дарье прозвониться не могу. Надо узнать, могу ли к ней нагрянуть недели на две? Чего? Прямо к тебе без пересадки у Дарьи? Ну ты крутой, зайка! Не ожидала от тебя! А что если и впрямь решусь? Что будешь делать? На ушах кверху хвостом стойку сделаешь? Я такого не видела и не слыхала, — смеялась женщина от души:
— Андрюша, котик, скажи Дарье, что я устала от войны, от всех снарядов и ракет, от взрывов и потерь. Хочу успокоиться и перевести дух от всего ужаса. Я на пределе. Нервы сдали вконец. Передай! Пусть кинет телеграмму, и я прилечу! Что ты сказал, киска? К себе ждешь и даже встретишь? Не спеши, такое с наскоку не решается. Хотя я могу об этом задуматься! Ты там никем не обзавелся? Меня ждешь? Вот это друг, вот так хахалек! Значит, одиночество мне не грозит? Это классно, Андрюша! Тогда жди…
У Михайловича сразу поднялось настроение.
— Федька! Роза приезжает! — крикнул гулко.
— Ну, а мне какой понт?
— Во, лопух! Она к Дарье обязательно наведается. А там Петрович наглухо приклеился вместе с Тонькой. Секешь? Нам поневоле придется помириться. Мне с Васькой, тебе с Тонькой!
— Слишком гоноровыми стали! Заметь, как изменились оба, сдружившись со Степановной. Будто и сами в начальство выбились.
— Есть такая хвороба, звездной болезнью прозывается. Нам она по боку, а вот Вася вовсе хвост распушил, вконец испортился. Даже не здоровается старый пень!
…А тем временем Петрович рассказывал Тоньке, как прошли в деревне похороны Серафимы:
— Я уж после обеда в деревню нагрянул. Думал, что закопали Симку, не дождавшись меня. Но нет, вкруг избы полдеревни народу собралось. И откуда столько привалило их? Я разом к Катьке и дознаюсь, хватит ли на эту ораву самогону и будет ли чем его загрызть, хотя бы первый стакан. А она сидит у гроба, как окаменела. Никого не видит и не слышит. Вся в черном, сама синяя. То ли от страху, иль с перепоя, не могу врубиться никак. Я ее от гроба оттащил на кухню. Она только тут меня увидела и признала. Да как заголосила! У меня мурашки из всех дыр повыскакивали со страху. Никогда раней не слыхал, чтобы вот так живые бабы выли. Ну, кой как угомонил. Оказалось, что у них уже все имелось. И самогону хоть залейся, и жратвы на всю деревню. От того и сползлись, что прослышали про запасы загодя. Не будь их, никого дубинкой не загнал бы проводить Симку. Ну да ладно про все похороны. Конягу председатель колхоза не дал, базарил, што Симка недостойная алкашка, а потому кобылу не дадут, пусть ее на погост как хотят тащут. Ну чего делать? Показал мужикам на штоф самогону, они, как ухватили тот гроб вместе с Симкой и бегом на погост, — усмехнулся дед, вытирая слезившиеся глаза.
— Ну, так-то малость путаница приключилась, заместо чинной, провожальной песни, какую вслед кажному упокойнику пели, наши носильщики, пусть их Господь всех простит, вдруг в один голос завопили:
…нас не догонишь, нас не догонишь!
— А кому оне потребны, каб их догоняли? Молодь деревенская следом бегит и хохочет во все горло, будто не на похороны, а на гулянку возникли. Батюшка втихаря так напоминался в кладовке, что все перепутал и, благословив крестом провожавших, пожелал всем «Со святыми — в упокой!». Пока мы подоспели на погост, несуны уже гроб закопали, не дав никому даже проститься с Серафимой. По горсти земли никто не кинул ей на гроб. А батюшка отходную не успел спеть. Все спешили на поминки. Ох, и громкие они получились! Их цельный год не забудут деревенские. Все песни спели. И вчерашние, и нонешние, кто что вспомнил.
— За поминальным столом пели?
— Ага! А что я мог? Всем варежки не закроешь. Сделал замечанье, а мне в ответ:
— Ты, Петрович, захлопнись! Симка свойской бабой была, умела и любила жизнь. И выпить никогда не отказывалась. Пусть ей и там, на небесах, будет весело. Проводим, как ее душе хотелось, без грусти…
— А от чего бабка умерла? — спросила Тонька.
— Перебрала с вечера. Под утро сердце не выдержало и сдало. Пока врача вызвали, она уже душу отдала Богу.
— Ты сам что так долго там пробыл, я уж наполохалась, не приключилась ли с тобой какая беда?
— Тут разговор особый. Тонкий. Мать твоя, Катерина Васильевна, вовсе очумела. Встала из-за поминального стола и отказалась вместе со всеми почтить покойную. Ушла за сарай с воем и так до темна не мог ее в избу воротить. Обиделась она на всех деревенских за глумленье. И меня обложила грязно за то, что дозволил на поминках гульбище. И все просила прощенья у Господа и Серафимы за такие похороны. А на утро никого не пустила в дом, опохмелиться не дала. Хочь вся деревня к ней стучалась, — откашлялся старик и продолжил посерьезнев:
— Утром, чуть свет, глянул, Катеринка уже на ногах, куда-то сбирается. Одежку в узелок складывает. Я и спросил, куда навострилась? Она мне сказывает:
— Прости, отец, ухожу в монастырь навовсе. Не хочу серед энтой деревенской мрази жить, в грехе и пьянстве. Стану перед Богом до конца дней замаливать грехи, свои и мамкины. Шибко виноваты мы с ней перед Создателем за все прожитое. Может что-то простится нам. Не хочу, чтоб меня хоронили как мамку и с похорон попойку устроили. Стыдно мне и обидно за нее. Давай простимся и пойду я, покуда никто в деревне не проснулся…
— Тут я озлился. И спросил Катьку, а кто могилу матери доглядит окромя тебя и приведет ее в порядок? Кому доверишь, чужим рукам? Вот этим своим деревенским, чтоб они погост Симки испоганили?
— Вы с Тоней не оставите и навестите могилу матери. Не оставите недогляженой и забытой. Какая бы ни была, она всем нам жизнь дала. Про это помнить надо, а плохое простить и забыть, потому что перед Богом она, Он всем судья.
— Молиться и просить о прощеньи можно и дома. Для того не обязательно в монастырь уходить. А и кто там ждет тебя? Ты серед люду свое докажи, какая теперь стала, что поняла прошлые грехи и живешь иначе. Глядя на тебя, и у других разум и советь сыщутся. Ты от люду хочешь спрятаться в монастыре, но от себя не убегишь. Коль вздумала жить чисто, дыши открыто. И будешь в кажном дне и шаге видна Богу! В монастыре таких как ты много. Там немудро устоять. Спробуй в деревне, одна, выдержать, глядишь, за тобой другие потянутся, — говорил я ей.
— Катерина задумалась. А я продолжил:
— Оно ж опять и девять, и сорок дней надо отметить. И годовины сделать для покойной, иначе обидится, достанет и в монастыре. Я с Тоней не смогу всякий раз приезжать. Оба работаем. Неможно отпрашиваться часто. Начальство такое не любит. Уволят. А нам Кольку надо на ноги подымать. Глядишь, огород посадишь, подмогешь харчами. Хватит на моей шее ехать. Пора самой за дело браться. В монастыре тож не токмо молятся, а и работают дотемна. Сам такое много раз видывал. Там отлежаться не дадут, ленивых не держат, гонят прочь. А про вас с мамкой какая молва шла? Возьмут ли тебя в монашки еще неведомо! Исправляйся, где грешила. Выходи в человеки в своем углу. А Господу праведник повсюду виден… Так-то и уломал ее, убедил, осталася в деревне. Обещала навещать нас, когда оказия будет. Но семь ден ни капли в рот не взяла. Хочь много уговаривали, удержалась от соблазнов и не поддалась. Впервой от денег отказалась и не взяла. Сказала, что сама обойдется. Ну, дай ей Бог силы!
