— Какой еще… — начала было, но я не дал ей договорить:
— Не отнимайте у меня шанс повидаться с ним, а у себя — сделать ноги и сменить фамилию, выйдя замуж за иностранца. Тот самый Ямковецкий, с которым вы встречались и на Серебряноборской, и на квартире тетки Матюшина, Балашовой, убитой вашим братом при вашем содействии. Рассказать, как это было?
Она вздрогнула так, как вздрагивает человек, по ошибке сунувший два пальца в розетку.
— Чушь! — выпалила, заставив пассажиров замолчать и оглянуться.
Я покачал головой:
— Ай-яй-яй, мадам! Какой моветон! В общественном месте и в пальто цвета беж, а такие всплески!.. — Переждав, пока поочередно прохрустят все десять ее пальцев, я продолжил в том же свойственном мне вежливом тоне: — Видите, как я много знаю? Но это далеко не все, Матюшин Алексей Петрович рассказал мне много больше.
Время до Окружной пролетело быстрее, чем понадобилось Веничке Ерофееву, чтобы «и немедленно выпить» на перегоне «Серп и молот» — Карачарово в бессмертной поэме «Москва — Петушки».
— Тот самый Ямковецкий, Евгения Васильевна, который сейчас должен находиться в исправительно-трудовой колонии в Петушках, а где он находится на самом деле, я надеюсь узнать от вас.
Я видел, я чувствовал, как страстно хочется ей встать, уйти, выпрыгнуть на ходу, как она боится быть пойманной, боится возмездия со стороны Ямковецкого, как растерянна в отсутствие брата и сожителя; я понимал ее состояние, нутром ощущал тесноту угла, в который ее загнал, но не сочувствовал нисколько.
— От меня ты ничего не узнаешь, мусор! — произнесла она жестче, чем следовало для сохранения респектабельного реноме, и некогда пухлые губы ее вытянулись в ниточку и побелели.
Пришлось вздохнуть.
— Нет так нет, — «смирился» я со своею участью. — Только, ей-Богу, зря вы так. «Мусорами» блатные называют сотрудников правоохранительных органов, а я работаю по контракту с клиентом. Если бы я был тем, кого вы так не любите, то, будьте уверены, заломил бы вам сейчас белы рученьки, одарил бы браслетами на специальном замочке и, вызвав по рации ПМГ, отправил лет этак на десять-пятнадцать. Впрочем, я сделаю это, несмотря на непричастность к «мусорам»: чувство долга обязывает.
— Какого… долга? — скривилась она, отчего перестала быть похожей на артистку. — Перед кем?
— Перед обществом, едрена корень. Разве это не долг каждого гражданина — обезвредить хотя бы одного опасного преступника?.. Вы убийца, Давыдова! Член банды. Вас разыскивает милиция, а если нет — я ей в этом помогу. Даю срок до платформы Дегунино — и мы выходим вместе.
Я не кричал, не дрожал от негодования, не окрашивал обвинительную и пока ничем не мотивированную речь какими бы то ни было интонациями — говорил просто и доходчиво, рассчитывая на нулевой интеллект, состояние транса и зная по звонку Каменева, что ее действительно разыскивают и что убийство гражданки Балашовой является установленным фактом.
Давыдова прислонилась к стенке и закрыла глаза, словно решила использовать отведенное мной время для сна.
— Сволочь! — криво усмехнувшись, выстрелила в меня глазами. — Значит, если я назову, где Ямковецкий, ты меня отпустишь? А как же долг… перед обществом… «едрена корень»?
Все познается в сравнении. Руки у сыскарей, чекистов, милиционеров, политиков, бизнесменов и прочих, кто отличается от простолюдинов особыми полномочиями, выраженными в наличии оружия или крупных сумм, бывают чистыми относительно. Речь не о том, у кого они чисты, а о том, у кого чище, кто полезнее обществу — бандит, убивший бизнесмена, или милиционер, убивший бандита. Но не затевать же было философскую дискуссию с медсестрой, использовавшей самую гуманную профессию самым негуманным образом.
— Вы знаете, Евгения Васильевна, когда я учился на юрфаке, нам рассказали одну поучительную историю. Однажды автомобиль сбил постового инспектора, и на место происшествия приехал врач. Когда он разрезал сапог на сломанной ноге милиционера, то обнаружил за голенищем большое количество трешек, которые тот сшибал у водителей. Врач молча собрал свой инструментарий и пошел к машине. «Как же так? — возмутились коллеги пострадавшего. — Ты же клятву Гиппократа давал?!», на что врач ответил: «А он — присягу принимал». И уехал.
Конечно, она ничего не поняла.
«Окружная, — стал тормозить поезд. — Следующая — Дегунино».
— И попрошу вас не обращаться ко мне на «ты», тем более не оскорблять. Я-то не при исполнении, да вам такие манеры не к лицу.
— Где гарантия, что ты меня отпустишь, если я расскажу, где прячется Ямковецкий? — не вняла она моей просьбе, но тон все же переменила: теперь это был тон провинциальной бизнес-леди, заключающей договор на поставку питьевого спирта в леспромхоз.
— Я могу вам дать стопроцентную гарантию, что не только не отпущу вас, но доставлю в милицию в лучшем случае, а в худшем — пристрелю, как это хотел сделать со мной ваш братец. Стопроцентную, вы поняли?.. Не «расскажу, где прячется Ямковецкий», а «приведу к нему» — только так следует понимать мое условие. А уж как он с вами поступит дальше — не моя забота. Может быть, поблагодарит и отпустит, а может быть — накажет. Вам психологию бандитов лучше знать. Думайте! Слышали, что дяденька сказал: «Следующая — Дегунино».
Она снова притихла с закрытыми глазами, я решил ей не мешать.
Электричка зашипела и стала плавно набирать ход, отстукивая секунды. Пассажирам, наверно, казалось, что мы супружеская пара, повздорившая из-за моего несвоевременного возвращения домой или пересоленной ею каши, и теперь я уговариваю супругу не уезжать к маме во имя детей. Какой-то толстый тип в очках проявлял к нам повышенный интерес — постоянно оборачивался, глядел то на меня, то на нее, всепонимающе улыбаясь, точно хотел сказать: «А я все вижу!»
Я был напряжен и устал, компьютер в моей черепной коробке накалился и выкидывал коленца. На дисплее воображения возникла прелюбопытнейшая графическая картинка, состоявшая из колец разного диаметра, очень подвижных, вкладывавшихся одно в другое, вытягивавшихся в спираль, выпадавших одно из другого, менявших цвета; все это походило на диковинные радиоволны, на «бардак в эфире», как говорил мой командир отделения Семихов. На самом же деле никакого бардака не было — так странно, даже чудовищно трансформировалась пресловутая категория времени, доминировавшая над всем остальным. Самое большое кольцо — это, наверно, моя жизнь; поменьше — период, оставшийся до отлета Майвина за границу (если, конечно, он вообще собирался куда-то лететь), а дальше — время, отпущенное мне на поиск Ямковецкого, время, отведенное мною Давыдовой на размышление, и прочее. Мир существовал для всех нас только в его временном аспекте, именно так рисовалась мне наша взаимозависимость — «матрешками», не умещавшимися друг в друге. Я понял, что, как только круги распределятся в соответствии с их величинами и застынут наподобие годичных колец деревьев, все проблемы если и не будут решены, то, по крайней мере, соприкоснутся — у нас появится общий знаменатель…
Боже! Да я, дурак, чуть было не уснул!.. Все эти разноцветные круги, уходящие в черную небесную сферу, не что иное, как преддверие сна!..
Хорошо, что электричка вскочила на мост над речкой Лихоборкой и гулкие колеса наполнили вагон грохотом: я открыл глаза (сколько спал? секунд пять-семь?) и увидел, что Давыдова высыпает на ладонь какие-то таблетки. Резкая смена пограничных состояний обострила мою реакцию. Еще не отдавая себе отчета в том, что происходит, я бессознательно выхватил у нее маленький пластмассовый флакончик; белые продолговатые «семечки» рассыпались по грязному полу, она вскрикнула и отшатнулась, машинально закрыв руками лицо, словно я пытался ее ударить.
— Не дурите, Давыдова! — потребовал я сквозь зубы, осознав, что едва не оплошал: таблетки назывались этаминал-натрий и применялись как снотворное — где-то в моей неврачебной практике уже встречались. Но если бы они были даже предназначены для лечения запоров, таким количеством, какое хотела проглотить Давыдова, можно было отравиться. — Когда вы подвешивали к люстре накачанный «Си-эном» шарик, а потом делали стерильную уборку в квартире Матюшиной-Балашовой и гримировали ее труп, вы вели себя мужественней, не правда ли?
— Ложь! Ложь! Я ничего такого…
— А кто? Брат? Или Матюшин?
Последнего я назвал, заведомо зная, что к убийству тетки он непричастен, но хотел услышать что-нибудь по этому поводу от нее. «На понт», однако, она не взялась, только мотала головой и ежесекундно меняла окраску.
— Оставьте меня, — попросила едва слышно. — Я отведу вас к Ямковецкому, только… только оставьте!..
Что и требовалось. Я же не садист какой-нибудь, чтобы рвать ей душу, хотя она и нехорошая женщина, конечно.
