— Все, Никанор, спета песенка…
— Какая песенка?
— Последняя… Расстаемся мы. Навсегда прощаемся,
— А я куда теперь?
— Сегодня увезут отсюда.
— На расстрел? — дрогнул голос Блохина.
— Да нет. Зачем же так? Вы поедете не под пулю. Это я вам гарантирую.
— В зону? — допытывался Никанор.
— Нет. Не в зону, — медлил чекист, смакуя тревогу и страх Блохина.
— На другое место ссылки?
— Не угадали…
— Неужели на волю?!
— Вот именно! Теперь в самую точку попал! — рассмеялся чекист.
— На волю?! Меня? А зачем же вы так ругали меня? Обзывали даже! Я уж тут чего не передумал!
— Это на будущее! Чтобы больше не допускал ошибок! Чтобы осторожнее был с информацией и перепроверял потщательнее!
— А как же мои? Семья? Где они? Ведь вы не только меня отпустите? — заторопился Блохин.
— Сначала вас. Вы устройтесь. А они следом прибудут.
— Сегодня? Мне можно собираться?
— Давайте.
— А документы когда мне вернут? — вспомнил Никанор.
— На месте получите.
— Как? Почему не сразу, как всем?
— Вам документы нужны особые! С отметкой. По которым вас оберегать будут от всяких неожиданностей. А потому и на новое место вас доставят с почетом, в сопровождении.
Никанор насторожился, — Умолк.
— Чего потускнели? Вас проводят и все. Чтобы по пути ничего не случилось. В целости, в сохранности довезти хотим. Мы дорожим своими помощниками. Как иначе? Вот и заботимся, — усмехался человек.
— А мой билет? — спросил Блохин, -
— Наш транспорт как раз доставит вас. Попутно. Им в ту сторону нужно. Так что билет не нужен.
Блохину бы бегом вещи собирать. А у него язык, соскучившийся в камере без общения, опережая разум, вопросы задает:
— Кому обязан я своим освобождением. Волей?
— Самому себе. И никому больше. За старания и помощь вашу…
— А куда меня послать решили теперь, на прежнее место жительства или нет?
— На прежнем месте вы хорошо справились с делами. Теперь, чуть иное. Ну, для вас, как я понимаю, главное — свобода, воля, окружение себе подобными. Все это вам будет предоставлено в избытке.
— Даже окружение? — удивился Блохин.
— Все правильные, умные. Без подлости и грязи. Жизнью проверены. Природой самой. И породой. С ними без мороки.
— Да разве есть теперь такое место, где общение по душе и без оглядки? Ну для меня и то, вон, несправедливость вышла. Иначе не оказался б в ссылке, — тараторил Блохин.
— Теперь зачем прошлые обиды вспоминать? С ними покончено. Мы разобрались. Вы свободны. Собирайтесь, — и глянул на часы, добавил:
— Транспорт отходит в семь вечера. Так что пообедаете и поужинаете. И отдохнуть успеете.
— А если я в Усолье к своим смотаюсь быстренько? Предупрежу, обрадую. Побуду с ними. И к семи — вернусь.
— Не стоит. Не надо. Мы сами сообщим вашей семье. Не оставим в неизвестности. Вам выходить одному нельзя, — посуровел голос человека. И, сев к бумагам, сказал коротко:
— Идите в камеру. За вами придут. Заранее желаю — счастливого пути!
— Спасибо! — вышел в коридор Блохин и, опережая охрану, побежал в камеру собираться.
Он наскоро побросал в рюкзак, предложенный охранником, одежду, в которой его привезли из Усолья. Переоделся в хлопчатобумажный новый костюм, ожидавший его на шконке.
— Да, не щедры! Ишь, какую дешевку подкинули в благодарность за мою информацию. А ведь столько лет рисковал! Собственной головой! Уж могли бы и на шерстяной костюм разориться для меня. В этом даже на глаза приличным людям не покажешься. Осмеют. Такую одежду лишь на спецовку дают. А они для воли объегорили мне эту дрянь! — злился Никанор, разглядывая костюм.
Блохин приметил белую рубашку, простые носки и полуботинки в коробке. Все подошло, все было по размеру, впору.
— А галстук? Где галстук? — вырвалось удивленное у Никанора. И тут же сам себя успокоил:
— Ничего, окружение, если оно порядочное, как мне обещают, не осудит. Ведь я к ним не из дома, из камеры заявлюсь. Поймут…
Но тут же испугался:
— А вдруг там будут женщины из высшего света — жены высокого начальства! Ведь только они сто раз проверенными бывают! Как же я без галстука? Неприлично.
И вспомнилась пословица начальника лаборатории, с которым работал последнее время:
— Сотрудник без галстука, все равно что без головы. Либо он растрепа, либо пьяница. Я таких увольнять буду.
— Ну меня в обиду не дадут. Есть кому вступиться и отрекомендовать, никто высмеять не посмеет.
Блохин ел остывший обед и внезапно вспомнилось. Возмутился:
— Выходит, пустили меня в тираж, раз заранее предупредили, что окружение проверенное будет. Значит, информировать не о ком. И мои знания и опыт больше не понадобятся. Тогда для чего я там нужен? Ведь не пропадать же всему, что приобрел за годы? Значит, на секретный объект повезут. Где иностранцы. Рядом или поблизости. О них сообщать надо все. Иначе зачем столько загадок? Видно этого, который меня повезет, не очень просветили. Не хотят раскрывать ему гостайну. Не то — документы, билеты, семью вмиг соорудили бы — и кати на все стороны живей. Здесь же семья — позже. Выходит, правильно я угадал. Решили меня повысить. В доверие вошел. Да и еще бы! Столько лет на чекистов работал! Пора иметь авторитет! Видно на военный объект направят? Жаль только, что образование у меня сельхозное. Но главное не это. Я теперь многое умею. Найдут и мне дело по способностям. С чекистами не пропадешь. Годы доказали!
Ровно в семь вечера за Блохиным пришли. Открыли дверь камеры, оглядев собравшегося в дорогу Никанора, велели идти вперед, к реке. К пристани. Там уже ждал знакомый катер.
Никанор глянул на противоположный берег. Там копошились ссыльные. Ловили корюшку. Лиц не разглядеть. Далековато. Да и усольцы работали, не обращая внимания на катер, прижавшийся к причалу.
Там, за сопкой, еле виднелись крыши села… Вон и его дом, знакомая завалинка. Зайти бы хоть на минуту — защемило сердце. Но не пустят. Пытался проситься. Чекисты не любят повторять свое решение дважды. А так домой хочется. Вон кто-то из дома вышел. Конечно, Ирина. Эх-х, крикнуть бы ей словечко, но не услышит все равно. А у чекистов доверие потеряю. Не велели на глаза показываться никому, ради собственной безопасности. Значит, в этом что-то есть. Чекисты слов на ветер не бросают. А все ж хочется сказать, что вольным стал, на свободу вышел, чтоб хоть раз в жизни вздохнула жена и порадовалась за него.
«Не все по ссылкам мотаться, настал и нашдень!»—смотрит Блохин на небо, светлое-светлое.
Наступил полярный день. Теперь, как и на всем Севере, солнце не заходит над Камчаткой. В три ночи книгу читать можно без свечей. Потом, на час — полтора, вроде сумерек наступит. А дальше опять утро. С солнцем придет новый день…
Увидит ли Блохин полярный день когда-нибудь, или увезут его подальше от этих мест, от Севера, от воспоминаний? От холодов и ссылок, от пережитого? А может его в Москву как пострадавшего от клеветы к награде представят?
«Вот узнают усольцы, с ума сойдут, если средь них еще и Герой Советского Союза жил. Бок о бок. Потрогать можно было. Было… Зато попробуйте тогда назвать меня без отчества. И обратиться как там в Усолье, запросто! Я вам живо напомню, кто вы есть! За один стол не сяду. Да и какой там стол? Через порог не пущу! Я напомню всем бывшие грехи! Как мне — герою, наравне с вами вкалывать приходилось! Ирке ее норов быстро скручу! Ишь, интеллигентка в манжетках! По буржуйским родителям слезы лила рекой! А я болел, даже рядом не присела! — представлял себя Блохин отмытым, тщательно выбритым, в черном габардиновом костюме, белой накрахмаленной рубашке, начищенных ботинках, в которые точно в зеркало можно смотреться. Ни пылинки. Конечно, при галстуке, синем, в белый горох. Всегда о таком мечтал. Часы на руке, чтоб всем видно было. Из кармана костюма на груди едва виднеется уголок снежно-белого накрахмаленного платочка. А на другой стороне груди — орден Ленина и Звезда Героя. Золотая! Ярче солнца горит».
Никанор даже зажмурился. Самому жутко стало от таких видений. Холодок по спине прошелся мелкими мурашками.
«Ирка обомлеет. Небось, сразу на шею кинется. Прощенья станет просить за все годы холода. Начнет каяться. Да что толку? Герой всем нужен. А разве это не в ссылке заслужил? Не пережитым? Почему тогда не любила?» — упрекает Блохин жену мысленно.
— Чего стоишь, разинув рот? Валяй вниз. В свою каюту! Нечего тут топтаться! Сказано не высовываться! — услышал голос рядом. И кто-то грубо подтолкнул его к двери.
Никанор спустился вниз, перед ним открыли дверь, едва он переступил порог, дверь за ним захлопнулась глухо со стоном и закрылась снаружи на ключ.
— Отчаливай! Вперед по малу! — услышал Блохин голос сверху и тут же, совсем рядом, заработал двигатель, тарахтя, кашляя, смеясь.
