Потом началась качка.
Никанор несколько раз категорически отказался от предложенной еды. Его и без того мутило. И сколько ни просился он у команды подышать воздухом, ему запретили.
Когда Блохин окончательно потерял надежду на то, что он все же выйдет из этого катера, ступит на твердую землю ногами, всем телом, кто- то приоткрыл дверь его каюты, спросил хохоча;
— Ну! Живой? Иль как?
— Живой! — откликнулся вяло.
— Тогда собирайся! Скоро прибудем.
Никанор встал, но ноги не удержали. Подкосились, не устояли. И Блохин, лихорадочно вцепившись в стол, удержался на секунду. Потом держась за койку, начал одеваться.
Кружилась голова. Перед глазами вертелись снопы искр. Но Блохина уже не кидало из стороны в сторону. Катер заметно сбавил ход, словно на цыпочках, осторожно, искал дорогу к берегу, к земле.
— Выходи! — послышалось за дверью. И Никанор, шатаясь, вывалился из каюты, ударившись головой в обшивку.
— Чего валяешься? А ну, выходи! — повторил грубый голос а темноте.
Чьи-то сильные руки сгребли Никанора в охапку, поставили на ступени, заставили подниматься вверх.
Блохин вышел на палубу. Его враз обдало свежим ветром, забившим нос и рот.
Он зажмурился, сдерживая тошноту. Но кто-то подтолкнул его к трапу.
— Валяй! Да поживее!
Никанор глянул вперед. Земля… Сопки… Пустота… Ни одного дома на берегу. Ни одного человека.
— Что это? Куда вы меня привезли?
— Карагинский! Остров! Самое место для тебя! Ты ж просил свободу? Вот и ешь ее, хоть жопой! Отваливай с транспорта! Мы доставили, как было велено! У всякого свое задание! — разговорился напоследок капитан катера.
— А документы мои? — вспомнил Никанор.
— Они тебе здесь не понадобятся…
— А жить, как буду? Где устроюсь?
— Сейчас тебе помогут, приютят. Не задержатся, — хохотнул кто-то за спиной, ехидно, зло.
Блохин поставил ногу на трап и тут до его слуха отчетливо донесся протяжный вой.
— Что это? — побледнел Никанор,
— Это за тобой идут. Ведь место здесь заповедное. Питомник, можно сказать. Его кормить надо» Вот и подкидываем сюда таких, как ты. Чтоб с равными себе пообщались.
— А где же они? — не понял Блохин.
— Сейчас тебе ответят! Давай, топай живее! — Столкнул его с трапа хохочущий мужик.
Никанор мешком свалился на берег. А трап, заскрипев, уже был поднят наверх. Катер, дав задний ход, быстро развернулся и пошел к еле видневшемуся в сумерках противоположному берегу, где через пролив шириной в тринадцать километров светилась огнями, спокойно жила — Оссора…
— Вернитесь! Возьмите меня! Я буду жаловаться, я сообщу о вас куда следует! Вы ответите перед законом, убийцы! — кричал Блохин.
Но его голос уже не был слышен на катере. Да и услышь его — не повернула бы команда… Такое задание она выполняла не впервые, заранее зная последствия пребывания каждого оставленного на острове стукача.
Катер обратным рейсом привезет в Октябрьский комиссию. К тому времени все чекисты успеют забыть о Блохине. Устали от него. Да и пора было понять, что с огнем и с палачом дружить опасно…
Никанор огляделся вокруг. Приметил мелькнувшую за кустами спину крупного волка. Вот он выставил нос. Втянул воздух. И, словно ошалев от запаха, взвыл со стоном, так, что у Блохина душа заледенела от ужаса.
Зверь протяжно звал свою волчицу, но из кустов, из-за коряг, ему ответила целая стая.
Она взяла Никанора в кольцо. Оно сжималось, становилось все теснее, страшней, как петля на шее.
Никанор спиною пятился к морю, хотя знал, оно — не спасение. За свою жизнь он не научился плавать.
Море быстрее стаи зверей могло погубить его.
Никанор нагнулся к земле, чтоб нашарить сук, камень иль палку, чтоб отбиться от волков. Но рука наткнулась на человечий череп, набело обглоданный зверьем.
— Скоты? За что же меня убить решили? Уж лучше б там — пулю! Так и этого не сделали! Сволочи! Людоеды! — орал он то ли не слышащим его чекистам, то ли волкам, подступившим уже вплотную.
Вот матерый волк изогнул спину. Рыкнул, словно дал сигнал собратьям, рванувшимся на Никанора со всех сторон. Стукач и замахнуться не успел, как вожак, сбив его с ног, сомкнул челюсти на горле Никанора.
Чавканье, рык длились недолго, И вскоре на Карагинском снова стало тихо.
Так в Усолье называли, несмотря на минувшие годы, старика Комара.
В глаза и за глаза. От детей до стариков, не было у Комара иного звания, имени. И даже те, кто как и он, были сосланы сюда за пособничество врагу, послушав Комара, вскоре навсегда от него отвернулись, назвав его извергом, выродком, людоедом, палачом.
Комар об этом знал. Не единой душой жил в доме. Семью имел немалую. Все его слушались. Да и как иначе, если испокон века главою всякой семьи считался старший по возрасту мужчина, способный разумно вести хозяйство и крепко держать в руках всех домочадцев.
Старик Комар со всеми управлялся. При его появлении даже корова в хлеве вставала с теплой подстилки и, кося на хозяина влажными глазами, просила протяжно свое излюбленное — краюху хлеба с солью.
Старик о том никогда не забывал. И, полакомив корову, выпустив во двор кур, шел в дом будить заспавшуюся семью. Теперь она разрослась.
В доме все сыновья женаты. Внуки имеются. Старший, Андрей, женившись на вдове Ерофея — Зинке, так и остался жить в ее доме. А детей на догляд и воспитание сюда приводил.
Старик радуется: не пропадет род, не зачахнет. Четырнадцатый внучок недавно на свет объявился. Весь в отца, в Серегу, младшего сына. Такой же мордастенький, горластый, лохматый.
Ночами спит, никого не будит. А днем с внучатами постарше: Те его выносят во двор воздухом подышать, пеленки под ним меняют, задницу моют «при необходимости. Невестка лишь кормит. Все остальное без нее обходится. Некогда взрослым. Слишком много работы. Отдыхать, побыть с дитем — некогда. Сегодня родила, завтра на работу. От этого зависит всякий день. И заработок, и достаток — все от умения работать. А уж на нее Комары всегда жадными были. Оно и неудивительно. В доме два десятка душ. Каждому по куску хлеба — на день мешка не хватает.
А потому, с утра до ночи работала семья не разгибаясь, всюду, где только можно заработать.
Дети, едва научившись ходить, ковырялись на приливной полосе, вытаскивая из принесенного морем все съестное, что хоть мало-мальски походило на еду. Если самим не годилось, кормили корову и кур. Те отказывались — скармливали свиньям.
Когда в просторном на вид доме не стало хватать места, за лето построили второй этаж. И тогда зажили свободнее.
Когда одной корове стало не под силу прокормить громадную семью, оставили Комары телку. И через год она стала второй кормилицей. Теперь молоко пили не боясь, что малышне не хватит.
Бабка Агриппина развела в сарае курятник. А старик Комар, — скопив за полгода по копейкам, купил поросят. Пусть и не скоро они вырастут, да мясо всегда в доме нужно. Поголодав в сарае, поросята вместе с детьми с утра убегали на море. Там сами кормились. А когда начинало темнеть — бежали с визгом на место, на теплые опилки, которые Комар в избытке приносил с пилорамы. Коровы тоже там промышляли. Забывая до осени вкус душистого сена, которое хоть и не вдоволь, а все же привозили ссыльные с заброшенных совхозом покосов.
Комар-старший всегда сам справлялся с покосом, не отвлекал на это домочадцев.
Трудно было семье. Трудно потому, что именно Комаров в Усолье сторонились ссыльные. Старались не работать в паре, не жить по соседству. Их обходили все. Их старались не замечать даже когда сталкивались лицом к лицу. Им никто никогда не сочувствовал и не помогал.
А старика никто не звал по имени. Даже дети. Только по фамилии. И, несмотря на давнее правило — здороваться со всеми старшими, Комары и в этом были исключением,
Поначалу такое отношение ссыльных обижало. Семья тяжело переносила пренебрежение. Но со временем втянулась, привыкла, перестала обращать внимание на усольцев и жила, как Бог даст, не рассчитывая на помощь общины, кормясь своим трудом, собственной удачей.
В этом к ним отношении виноват был глава семьи, рассказавший, как на духу все, за что отбывал наказание на Печоре — целых пять лет, а потом, сосланный в Усолье властями, не простившими Комару того, же, за что его жгуче ненавидели даже свои — ссыльные.
Иван Иванович Комар был желчным, злопамятным стариком. Неприятное лицо его производило отталкивающее впечатление на случайных встречных.
Скуластое, желтое, с маленькими, похожими на шляпки гвоздей, глазами, с широким, желтозубым ртом оно нравилось лишь самому Комару, да бабке Агриппине, какая тем и отличалась от мужа, что до глубокой старости имела косу в руку толщиной. В остальном, как две капли воды, походила на Ивана Ивановича. Да еще не была сварливой, скупой.
