— Мы должны дождаться кентов. Передать им Задрыгу с рук на руки. Чтобы меня совесть не мучила. А уж потом пойдем, — согласился Лангуст.
— Хорошо. Но после этого — на встречу! И никаких дел! Слышишь, отец! В откол сваливаем! Навсегда! От всех! Не пропадем!
— На что мы жить станем? — загоревал старик.
— Отчим обещал на первый месяц дать нам денег. А дальше — сам получать буду.
Задрыга вытащила у себя из матраца заначку, пачку десяток. Отдала старику:
— Ты меня спас. Больше нет. Из общака — пахан даст, когда выйдет. Тебе на месяц хватит этого?
— Конечно! С лихвой! Лишь бы ты не держала на меня зло! Все в тебе кайфово, но есть одно, что отталкивает всех! И в жизни всегда помехой будет. Это — твоя заносчивость, Капка! Нельзя так гоношиться, ставить себя выше крыши! Падать будет больно. Я в паханах так себя не вел, как ты — недавняя зелень. Как дальше канать собираешься с таким гонором? Ни с кем не сладишь, ни с кентами, ни с фраерами!..
— Это верняк! Тебя и в подземке за такое не любили! — поддержал Данилка старика:
— Ты везде хочешь паханить. А для этого нужно, чтобы тебя любили. Тогда и слово послушают, и просьбу выполнят. Но просьбу, не требование. До того ты сама должна помочь многим и понимать всех.
— Кого понимать? — спросила Капка.
— Ну, возьми хотя бы меня! Я поехал в Балтийск к женщине, какая от меня отказалась еще в детстве. Ради себя, я бы не поехал к ней. Но у меня есть отец. О нем заботиться должен. Со стариками не воюют. Тем более, его вины мало. С баб и вовсе спроса нет. У меня своя цель была. Ради нее перешагнул через обиды и память. Может, не добьюсь ничего, но, может, и обломится. Поверь, даже ту женщину я не оставил во врагах. Зачем? Пусть их будет меньше в этой жизни. Я не мститель! Потому живу легче. Ты злопамятная! Оттого много будет бед в твоей жизни, пока не поумнеешь! Вы все меня дураком считали, а сами чаще всех в них оказывались. Вот и ты! Любишь Короля? Сама не уверена! Потому что себя выше ставишь. А жизнь тебя потреплет не раз за это! Держись за Короля. Путевый он мужик! Не опоздай с ним. Терпение у каждого кончается! Ни с кем другим ужиться не сможешь.
— Молодец, Данилка! Верно подметил. Линяй с ним в откол, пока тебе не нацепили на ручки белые не злато с серебром, а браслетки железные, смойся подальше от всех. Стань женой, матерью, пока не опоздала. Иначе, взвоет у тебя в изголовье Колыма, поставит вместо памятника — сугроб на могиле. Ни дети оплачут, а волчья стая… И даже на том свете одиноко канать будешь, помянуть некому станет…
— Это, знаешь, видывал я одну такую. Огонь — девка! Воровка редкая! Одна на весь свет. Заводила, каких средь мужиков не сыскать. Красивая — глаз не отвести. Добрая и умная! Оттого, малина ее не редела. Так вот она, нет, не по глупой гордости, по несчастью любовь упустила! В деле ее фартового замокрили менты. И после того все горести посыпались. Скрутили и саму. Подзалетела на всю катушку. Прямиком на Мангышлак. Помиловали от расстрела. Через полгода — как растаяла. Приехали за нею кенты, да не узнали. Она их — тоже. Так и кончилась. А все от жадности. Остановиться вовремя не смогла… А надо было! — вздохнул Лангуст.
— Сам почему не смог остановиться вовремя? Тоже жадность сгубила? — спросила Задрыга.
— Дело не в ней! Я был хозяином предела. Это не простое паханство. Я в чести дышал, в уважении. Отказаться от такого самому — никому не пришло бы в голову. Свой предел я знаю лучше самого себя. Не думал, что стану в нем чужим и лишним.
— Я, когда в подземке канал, думал, что никогда ее не брошу, не уйду оттуда. А все потому, что привык в ней. Всех пацанов в своих клешнях держал. Кормил их много лет. Но потом понимать начал, что одной жратвы мало. Подрастали пацаны, учились промышлять и обо мне уже не говорили как о хозяине подземки. Всякий сопляк себя считал таким. Прошлое, совсем недавнее — скоро забывается. И я допер — пришло мое время — линять. Пацаны уже не пропадут без меня. Конечно, хотелось, чтобы попросили остаться, поуговаривали. Но хрен там! Никто и не подумал. Видишь ли, они вспомнили, как я их колотил! Но ведь и кормил! Так жратву они забыли, а вот колотушки — перевесили! Я ушел от пацанов. И не жалею. Давно надо было смыться от них. Зря время потратил! Правильно доперли Федька с Мартыном. Они из подземки смылись еще лет пять назад. На рыбацкие суда втерлись. Целый год, считай, за одну жратву работали. Им разрешили жить на судне. Потом в общагу взяли, бабки стали платить. И неплохие. Заставили ходить в вечерку. Поначалу они не хотели. А потом — стерпелись. И что ж теперь? Хотят в техникум поступать, на судовых механиков. Чтоб на больших судах работать — в океан ходить! А Федька — уже дизелистом пашет! В очереди на получение квартиры стоят оба. Уже близко. У обоих— невесты есть! А они — на год старше меня! И смотри, получилось! Башли на счету есть. Оба одеты пархато! Канают — на большой. И про подземку давно память посеяли. Умными оказались! Я против них и впрямь — дурак! Поздно понял! — тихо вспоминал Данилка.
Капка смотрела на Лангуста. Молча прощалась с обоими, понимая, что эта ночь — последняя. Больше не посидят они вот так у камина, не посумерничают за чаем, не поговорят. Уйдут из малины оба кента навсегда. В разные стороны разойдутся их дороги. Останутся лишь воспоминания, да и те — ненадолго и не часто.
Как сложатся их судьбы? Вряд ли, это будет интересовать малины? Законники быстро забывают откольников. Встречаясь с ними даже случайно, не хотят узнавать.
Лангуст смотрит на Капку с грустью.
— Кто теперь подскажет ей, кто одернет, научит? Как-то сложится судьба девчонки? Поймет ли она, прислушается ли к советам? Может, впустую стараются они с Данилкой? А может, заронили в ее душу сомнение? Ведь и сам дошел до всего слишком поздно. Не верил откольникам и не слушал советов умирающих кентов завязывать с фартом, пока не все потеряно. Дотянул до старости, не оставив в запасе ничего — ни сил, ни денег. Без всякого багажа… Как Данилка говорит, налегке уходить проще. Как знать? — вздыхает старик. Пора чемоданы собирать. В них старое барахло от забытых праздников. Сгодится ли оно для новой жизни? Вряд ли. Сколько ее осталось? Год иль два? Интересно, кто пойдет за его гробом? Кенты, конечно, не придут. Чужой он им… А и фраерам не сможет стать своим. Мало времени в запасе. А чужого никто не оплачет. Разве только холодной зимой встанет в изголовье белый сугроб. Кент — колотун… В память о пустой жизни, ненужной судьбе, лишнем на земле человеке. Да и то, неспроста наметет его пурга. Чтоб, не приведись, не взбрело в голову фартовому, полежав в одиночестве, без кайфа и общения, без громких дел и веселых шмар, соскучившись, слинять с погоста, чтобы тряхнуть тех, кого не успел взять за жабры при жизни. Что с него спросишь? Законники и на том свете, наверное, у чертей водку крадут? — усмехнулся Лангуст. И вспомнив один случай, решил рассказать его Капке напоследок. Позвал и Данилу, решившего вздремнуть перед уходом.
— О том случае весь предел знает. Не было семьи, бухаря иль шмары, какие бы об этом не тарахтели. Все началось проще некуда. Попутали фартовых в деле мусора. На банке приловили. Сигнализация — сука засветила. Взвыла, падла, не ко времени. Зацепил ее ходулей кент. Не разглядел в темноте. Другие уже мешки с купюрами похватали и ходу, а этот стал шмонать, как заткнуть глотку сигнализации. Ну, тут уж надо было смываться. А этот выход из подвала закрыл. Его кто-то оттолкнул, но не сумел убрать с пути. Так и накрыли лягавые троих. На месте припутали. Сразу в браслетки и в ментовку законопатили. Всех в одну камеру. Тогда те, двое, что из-за одного попухли, оттыздили виновного. Да перебрали. Он слабаком оказался. И вскоре откинулся. В жмуры. Менты не враз доперли. А кенты думали, что канает тихо. И не подходили к нему. Злились за прокол. Вечером, когда баланду принесли, смотрят, кент не встает. Окликнули, а он не отзывается. Тронули — уже остыл. А лягавые уже по хазам смылись. Рабочий день кончился. Они просили жмура убрать. В морг увезти. Но некому было. И тот опер, какой дежурил, ответил, мол, пусть до утра полежит покойный. Теперь, мол, морг закрыт. Все водители — по домам разошлись. И деть жмура некуда! — усмехнулся Лангуст.
— Ну, фартовым пришлось смириться. Подвинулись подальше от жмура, кемарить стали. Вдруг, слышат, как откинутый шевелиться стал. Вроде, встать захотел. Первым Чума засек. Ну и жутко стало ему. Окликнул жмура по имени. Тот не отозвался. Затих. Чуму сомнение взяло. Ощупал себя — нет, не спал. Напарник дрыхнет. А покойник впритирку лежит. Вовсе не там, где был. Отодвинул его Чума и снова на нары завалился. За напарника, к самой стене. Лежит, дышать боится. Прислушивается. А в ментовке тихо, как на погосте. Слышно было, как мыши под полом скребутся. И чует, как к его мурлу что-то крадется. Чума, долго не думая, хвать! И поймал что-то холодное. Это была рука покойного. Отбросил, а она через минуту и прихватила за горло. Да так, что не продохнуть. Кент задыхаться стал, а выбраться не может. Напарник к стенке придавил. Чума ногами в него колотиться стал. Тот вскочил. Рука успела отпустить горло. Ну, Чума вякает, что стряслось. Напарник не верит, хохочет. Мол, почему меня не трогает? И только легли, уже второго — Психа, жмур прихватил за горло. Так тихо, неслышно подкрался к нему. Он Чуме — в ухо! Думал, тот разыгрывает. Но кой смех? Так-то оба в двери заколотили:
